Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Ах, как мне надоела работа в санатории, времени берет много, а интереса и денег дает мало. Держат только квартира да парк. Мои лекции в санатории имеют большой успех. Прочитал две, на днях прочитаю еще. Ну, вот и все. Переставайте хворать. Бывайте ежедневно на воздухе и будете здоровы».

10 марта. «Голубчик Анюшка! Ты советуешь мне подать прошение о досрочном освобождении. Я сделаю это очень охотно после того, как ты поговоришь с женами моих соучастников и выяснишь их точку зрения на этот счет. В моем положении здесь произошла перемена. Районный "хозяин" передал меня в ведение 3-го отделения комбината, — к худу ли, к добру ли, не знаю. Думаю, что положение мое в комбинате довольно "известное" и едва ли это грозит мне неприятностями. Погода стоит отличная — много солнца, ярко, бодро. Утра стали светлы, сумерки красивы, окна пооттаяли, и вид из них панорамный. Живем мы очень мирно — это главное. Без этого я не мыслю себе домашнего уюта. Да мы так и "приучены" с детства к миру».

13 марта. «Chere Madame! Стоит весенняя погода. Обтаяли все бугры; настроение почти гимназическое, хотя и пошел уж третий год моего пленения. Если бы жизнь приняла более "доверчивый" характер, то нужно, прежде всего, иметь свой угол. Никаких квартир в многоквартирных домах. И в жизни прежде всего надо исходить от своего угла, а не от службы. Последняя по закону вероятия всегда и везде найдется. Когда я читал Жихарева "О Липецких водах", решил — "ограничат", поеду туда. Средняя полоса России, недалеко от родных мест, близка по климату и изобилию плодов земных. Чем плохо? Но все это гадательно. Легко может оказаться, что прошлогодние гнезда не для нынешних птиц.

Нехороша атмосфера в санатории. Она насыщена склокою, взаимным недоверием, ненавистью. Около жирного пирога этого идет борьба, доносы, вызывают комиссию за комиссией, и вся эта мышиная возня покрывается сакраментальной формулой "контрреволюционного гнезда". Не люблю я санаторной работы. В ней нет честности, присущей больничной и амбулаторной работе. Пишу Вам утром в выходной день. Встал я неторопливо, неторопливо позавтракал, и не один, как обычно, а с Володей. Неторопливо пишу и письмо Вам. Смотрит яркое солнце. Подниму голову, и передо мною дали, небо, сосны. Хорошо жить на свете даже и тогда, когда знаешь, что каждую секунду в мире умирает человек».

21 марта. «Chere Madame! В эти дни Бело-Балткомбинат вел со мной переговоры об увеличении моих часов работы в комбинате. Считают, что раз районный «хозяин» передал меня им, я должен принадлежать им полностью. Однако это не прошло. Из санатория меня не тронули, не по чему иному, как по пословице: "Не имей сто рублей, а имей сто друзей". Дело окончилось прибавкой часа работы, причем с очень щедрой оплатой его. И я кричу — победа, победа! По этому поводу у меня завтра пирог вечером. Мне это уж давно нужно было сделать. 14 марта состоялась премьера "Евгения Онегина". Спектакль вышел хорошим. Затея эта казалась безумной. Успех получился изумительный. Я давно не получал такого удовольствия, как от этого спектакля. Я был растроган и взволнован. Придя домой, написал большую статью о премьере, и вчера она появилась в газете и никто меня за нее не ругает, а наоборот, все хвалят. Я горд и рад».

29 марта. «Chere Madame! Вчера получил Ваше весеннее письмо. В нем мимозы, нарядные московские улицы, яркое солнце. А у нас мороз и бурный снегопад. Засыпано все — не пройдешь. В некоторых местах сугробы в рост человека. Казалось, что прохудилось небо и все это сыплется в образовавшуюся дыру. Вчера на "Онегина" ходила Дуня. Она в своей жизни первый раз в опере. Я думал, что опера не дойдет до нее. Оказалось, "очень понравилось, и все время душили слезы". Конечно, восприятие ее и замечания совсем неожиданны и часто курьезны. Но это дела не меняет. Чайковский и Пушкин исторгали слезы! В этом их народность. Жалею я, что не могу стать постоянным газетным сотрудником. Для этого мой голос не звучит в унисон с общим оркестром».

8 апреля. «Милая Анюшка! Вчера мне рассказали о проведенном у Вас вечере: Ирина с папироской, бледная, зябнущая, кутающаяся в шаль, или, вернее, драпирующаяся в нее. "Фокстротный" Вовка и ты, моя милая сестрица, отвечающая по телефону официально-ледяным тоном! И так ясно представился мне уголок Вашей жизни. Ведь с августа я не видел вас и не видел очевидцев Ваших. Только отчего Вы не были на вокзале, как обещали? В этом моя тревога, напиши об этом».

12 апреля. «Chere Madame! Поведение Вашей дочери с докторами мне нравится. Докторам следует верить всегда с осмотрительностью, и особенно там, где идет речь об операции. Впрочем, ей, кажется, операции не предлагали. Во всяком случае, хорошо, что она осталась дома. Дома и стены помогают. Пожалуйста, только не рассказывайте всего этого тем, кто может быть моими пациентами. Напишите мне, отчего Вы так энергично распродаете Ваши вещи? Не люблю я, когда из Вашего окружения уходят вещи, так давно знакомые и связанные с Вами. На столе передо мною лежит большой красавец апельсин. Сегодня я разорился на него. Теперь буду любоваться и нюхать его неделю, а затем уж съем, чтобы использовать затраченный капитал полностью. Наступает шестая неделя поста. Мне эти дни без церковной службы очень грустны здесь. В эти дни нужна церковь, а я третий год лишен ее. На будущий год приурочу свой отпуск к этим дням и проведу их по-иному. А пока будьте здоровы. Ночь. Пора. Перо покою просит».

25 апреля. «Голубчик Анюшка! Сегодня служба "Двенадцати евангелий" — "Слава страстям Твоим, Господи, слава". Горящие свечи и прославление "Разбойника благоразумного". А я третий год лишен этого. Грустно жить так и там, как тебе и где тебе не хочется! В квартире у нас убрано все по-праздничному. Дуня, нося праздник в душе, сделала это любовно. Должно быть, и ты там у себя проделала то же самое.

Однако довольно; поговорю о том, что за это время Вы хорошо привыкли жить без меня, и сами не пишете, и на письма не отвечаете. Ирина промолчала на три моих письма. Впрочем, что считать, и о чем говорить!

Собирается сюда Лихоносов, а я не верю ему — он едет сюда уже два года. А здесь неплохо сейчас: снег весь сошел. Кумса шумит, в парке сухо и "вечно-зелено"».

26 апреля (из дневника). Пятница Страстной недели. Дочитал второй том переписки Чайковского с фон Мекк и до сих пор нахожусь под действием этой книги. Ничего нет сильнее и ярче самой жизни. Разговорился на днях со стариком профессором Фурманом о Чайковском. Он был на похоронах последнего и утверждает, что там слышал от д-ра Бертенсона, лечившего тогда «весь Петербург» и Чайковского, что Петр Ильич отравился мышьяком. Холера же была принята как официальная версия. Кстати, ею болели тогда в Петербурге. В этой передаче возможна истина.