Вадим Яловецкий - Хроники старого меломана

— Мужики, не обращайте внимания. «Лётчик» ваньку валяет, — затем к придурку, — ты бы не позорил нас питерских перед алтайской братвой. Не надо!

«Лётчик» насупился и буркнул:

— По мне, так все едины: что питерские, что алтайские. Клал я на тебя и новых друзей с прибором! Тоже мне указчик!

Я дёрнулся, но меня остановил бригадир:

— Осядь, сами разберёмся.

Лихого питерского летуна на следующий день перевели в ночную смену к литейщикам. В ту же ночь наш «Лётчик» превратился в «Лётчицу», а назавтра он уже прописался в закутке у «петухов». Так просто и жестоко в том лагере решали проблемы говорунов, привыкших, что им всё сходит с рук. «Опущенного» больше никто не замечал, да и сам он в новом статусе перестал шалить.

Нехороший осадок оставил другой, не менее показательный случай, характеризующий особенности и обычаи местных сидельцев. Дело было во время завтрака в столовой. За столом обычно рассаживалось десять человек, в тот день скамья оказалась почти пустой: часть бригады отдыхала с ночной, кто-то выходил в другую смену. Напротив меня сидел барнаульский фраер по 88-й валютной статье. Парень сидел давно, чувствовал себя уверенно. Привычно потянувшись за хлебом, фраер неловко зацепил нарезанную краюху и опрокинул её на пол.

— Вань, — окликнул он крайнего, — принеси с раздачи ещё буханку.

Затем откинул носком сапога валявшиеся под ногами куски. У меня от увиденного потемнело в глазах:

— Да, разве так можно! Ты что делаешь? Это же хлеб, у нас в блокаду за такое убили бы на месте. Подыми!

— Ты чего, братишка, черняга зафоршмачена, хавать западло!

— Да, не ешь, но поставь на место, уважать надо…

Чего и как уважать я затруднялся сказать, было бы фальшиво, не по-зековски пафосно, если бы стал взывать к совести и разглагольствовать на тему тяжёлого труда хлебороба, уважения к хлебу, — сиделец и так это должен понимать.

— Тебе надо — подымай! Что смотришь, мерин трелёвочный?

Он много чего хотел сказать, но парня остановил стальной голос со стороны:

— Тебе сказали: «подыми»!

С соседнего стола к нам повернулся человек в возрасте. Воров на «красной» зоне не было. Да и не ходят воры в столовку. Но этот каторжанин вызывал уважение. По уверенному тону, как себя держал, как смотрел и по ряду других признаков, которые осуждённые сразу замечают, видно, — авторитет. Этот просто так ничего не скажет. Барнаульский резанул меня взглядом, наклонился, собрал разбросанные куски и положил на край стола. Я кивнул незнакомцу, инцидент был исчерпан. Не отрывая глаз от мисок, все молча продолжали есть.

Четвёртый эпизод был скорее комичный, хотя таил в себе скрытые риски. По вечерам всё народонаселение собиралось у телевизора смотреть бразильский сериал «Рабыня Изаура». Глянув пару серий, я сразу понял, это драматическое «мыло» явно предназначено другим, но не мне. Пока масса насильников, убийц, воров и грабителей, затаив дыхание, в едином порыве сопереживала несчастной рабыне-квартирантке, я читал «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» Владимира Войновича. Умопомрачительно смешной роман-анекдот был опубликован в журнале «Юность». Зеки втихаря утирали слезы, а я бился в конвульсиях от еле сдерживаемого хохота. Но однажды я потерял контроль и заржал в полный голос на весь барак. В тот момент, не сколько увидел, сколько почувствовал, как несколько десятков пар глаз ненавидяще уставилось на меня. Я развёл руками:

— Мужики, извините! Ну, очень смешной журнал.

Ко мне потеряли интерес и вернулись к судьбе героини Луселии Сантос.

Но перед отбоем подошёл человек и попросил почитать «смешной журнал». Приключения Чонкина пошли гулять по рукам, ближайшие недели то тут, то там раздавался гомерический хохот и реплики типа «ну, даёт мужик, бля…». Так мы смеялись и плакали, провожая 1988-й год. Сериал закончился в феврале. Чонкина, кто хотел — прочитал. А у меня подходил срок подачи заявления на УДО!

СВОБОДА!

Я написал заявление и передал начальнику отряда. Моё ходатайство пошло гулять по инстанциям, оставалось ждать административной комиссии и суда. Надежда на положительный исход была. В личном деле немало благодарностей. Судите сами, какой я хороший: работал добросовестно, вёл секцию СКМР, занимался на новом месте подпиской и распределением корреспонденции, оформлял стенгазету, подписывал нагрудные знаки. Однажды изготовил два подрамника, приклеил к ним влажный ватман. Когда бумага натянулась, написал две картины с вольными пейзажами — закат на фоне моря и речка с ивами, бездонное небо. Повесили красочные символы вольной жизни в спальном помещении, пусть помогают сосредоточится на хорошем.

Ещё в Форносово я читал мужикам несколько лекций. Вместо политинформации рассказывал о семи чудесах света, загадочных рисунках пустыни Наска, читал биографии великих писателей и художников. Не то, чтобы я такой эрудит, просто брал большую советскую энциклопедию или другие источники и записывал небольшие доклады в доступной форме. Вроде нравилось, вместе с остальными внимал и капитан Гаровников. На новом месте всё повторилось — слушали, открыв рот. Так я набирал баллы.

Когда вызвали на административную комиссию, где-то в конце апреля, и зачитали мою характеристику, в глазах присутствовавших стоял вопрос: а что он тут, вообще, делает? Надо-же, какой положительный! Задали несколько ничего не значащих вопросов и дружно утвердили передать ходатайство в городской суд. Выездная сессия намечалась в июне. Опять придётся ждать. Теперь оставалось быть тише воды, ниже травы и всячески избегать инцидентов.

Почему-то всё вспоминалась и не давала покоя история с оборонённым хлебом в столовой. Я никак не мог понять, что я так взвился, в чем глубинный смысл подобного протеста, причём с большим риском для себя. Наконец, вспомнил и осознал. В ленинградских семьях, переживших блокаду, отношение к хлебу было трепетное, оно внушалось подрастающему поколению с пелёнок. Я родился спустя шесть лет после победы, но усвоил обязательное правило: хлеб надо беречь! А в остальном не сказал бы, что очень уж проникся к далёкой для меня трагедией страны. Послевоенное поколение воспринимало последнюю войну абстрактно, жизнь в сознательном возрасте была уже сытная, город отстроился. Но однажды в восьмом классе нам была задана тема для сочинения «Блокада Ленинграда». Чтобы узнать подробности из первых уст я обратился к моей бабушке и соседке Евгении Дмитриевне. Истории, рассказанные женщинами, повергли меня в шок. Видимо, тогда неосознанно и включился защитный механизм против любого посягательства на жизненные ценности граждан блокадного города.

Бабушка, Наталья Семёновна Сушко, в Гражданскую войну служила в коннице Будённого, являлась делопроизводителем и библиотекарем одновременно. Мне она рассказывала, что по необходимости тоже махала шашкой и палила из винтовки. В армии познакомилась и сошлась с моим дедом. В Великую Отечественную мать отправили в эвакуацию, а бабушка оставалась всю блокаду в городе и работала на Кушелевском хлебозаводе. Выносить хлеб было запрещено, если кто попадался, сразу отправляли в «Кресты», что равноценно расстрелу, — узники были обречены на голодную смерть. Наталья Семёновна в конце рабочей смены съедала хлебные обрезки, распределявшиеся на производстве. Затем шла пешком до Бабурина переулка, где в холодной комнате держала двух куриц — роскошь по блокадным меркам. Пихала два пальца в рот и срыгивала полупереваренную кашицу — этим кормила птиц. Ближе к весне куриц пришлось зарезать, ибо слишком велика вероятность, что квартиру взломают и прибьют всех.