Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Ты отцветешь, подруга дорогая,

Ты отцветешь — твой верный друг умрет…

Несется быстро стрелка роковая,

И скоро мне последний час пробьет.

Переживи меня моя подруга,

Но памяти моей не изменяй —

И, кроткою старушкой, песни друга

У камелька тихонько повторяй.

Стихотворение Никитина, — по словам автора дневника, «вроде Кольцова», начинается стихами:

Вот и осень пришла. Убран хлеб золотой,

Все гумно у соседа завалено…

У меня только смотрит оно сиротой, —

Ничего-то на нем не поставлено!

«Внезапное Горе» не вошло в первое издание «Стихотворений И. Никитина», 1859.

Не совсем точно: Жихарев рассказывает в «Дневнике», от 13 января 1807 г., что был на последней репетиции пьесы; 14-го утром должна была быть не репетиция а «только одно небольшое повторение ролей, чтобы актеры имели время успокоиться и приготовиться к настоящему представлении». 14 го вечером было самое представление. Штакеншнейдер ошибается, говоря, что Жихарев говорит о репетиции подробно. Этому посвящено у Жихарева всего несколько строк. Подробнее рассказывает он о самом спектакле. Он отмечает главным образом места пьесы, имевшие особенный успех.

В связи с этим и отношение к нему у Штакеншнейдер двойственное. Она любит в нем поэта, его «греческую часть», но не того Щербину, который «вечно норовит уколоть, и колет, и потом плачет, если ему дадут сдачи». Здесь, очевидно, имеется в виду эпизод с Щербиной на именинах у Полонского, записанной в дневнике 29 декабря 1855 г. С такою характеристикою сам Щербина, конечно, не согласился бы. «Я, право, не злой», — оправдывался он, задетый за живое на именинах у Полонского. Этого не признавали не Елена Штакеншнейдер, ни ее мать. Марья Федоровна так возмущалась эпиграммами Щербины на Майкова, так явно выражала неудовольствие по поводу них, что после этого Щербина перестал бывать у Штакеншнейдеров. В доме Толстых к нему относились лучше.

Юнге, которая писала не дневник, а воспоминания, причем в предисловии предупреждает, что будет писать только о тех, о ком приятно ей вспоминать, а о неприятных людях будет умалчивать, дает Щербине самую подробную и восторженную характеристику; о всех других поэтах, посещавших их дом наравне с домом Штакеншнейдеров, как Полонский, Мей, Бенедиктов, Глинка, Юнге говорит гораздо суше и как бы мимоходом.

Из стихотворения Щербины «Болезнь» («Мы счастливы не будем никогда…», помеченного автором 1853 годом («Стихотворения Щербины», Спб. 1857, т. II, стр. 111 и 148–150). Приведенные два стиха несколько отличаются от печатного текста, где читаем:

И счастие возможно ли, друзья,

Провидящим денницу идеала,

Тем, чья душа в пустыне бытия

Тоской любви напрасно изнывала…

Отец его был украинский помещик, мать — гречанка. Детство провел среди греческого населения Таганрога.

«Как аукнется, так откликнется», переводный водевиль Тарновского, поставлен был в Александринском театре в 1854 году; «Соль супружества» — переводная комедия с немецкого Н. Пенькова. В Александринском театре шла в 1855 году.

Не налюбуется на нее.

В 1856 году в Петербург вышла повесть Авдотьи Глинки «Леонид Степанович и Людмила Сергеевна», а не «роман «Людмила», как записано в дневнике со слов Вигеля.

В повести этой нет «ничем не довольного поэта». Леонид Степанович, в лице которого, очевидно, Вигель увидал изображение Майкова, выведен не поэтом, ничем не довольным, а разрушителем авторитетов, относящимся отрицательно к писанию стихов.

При описании внешности этого персонажа Авдотья Глинка, несомненно, старалась придать ему сходство с ненавистным ей Майковым.

«Леонид… росту ниже среднего, с узенькими плечами, очень худощавый, бледный, подслеповатые глаза, которых — даже и очки не украсили; вообще же черты лица его бы не недурны, даже довольно правильны, но его портило выражение глаз и улыбка; в том и в другом резко выражались гордость и высокое мнение о гамом себе». Повесть Авдотьи Глинки, совершенно ныне забытая, представляет интерес историко-литературный, как предшественница реакционных романов Писемского, Лескова, Клюшникова («Взбаламученное море», «Некуда», «Марево»), Здесь мы находим самое откровенное восхваление крепостничества и житья по завету предков и осмеяние новых людей. Содержание повести Авдотьи Глинки заключается в том, что молодой человек, выдающий себя за «мыслителя», поклонник Запада, считающий величайшим философом Гегеля и потому выражающийся так отвлеченно и с таким количеством иностранных терминов, что его никто понять не может, приезжает в имение к своим родителям и здесь начинает проповедывать новые взгляды на смысл жизни, на крепостных, на женщину, на литературу и разрушать старые. «Мы призваны, — говорит он от лица этих новых людей, — разоблачить перед человечеством то, что казалось велико, и, наконец, чтобы начать новую эпоху цивилизации, надобно страсти с ног и самый прах прежнего».

Литература, по его словам, «есть царство духа, где вполне выражается самостоятельная деятельность, вырастая на всеобщей разумичности. И мы теперь в литературе увидели ясно сперва борьбу, потом победу сокровеннейших порывов науки».

К ужасу провинциальных помещиков, Леонид так расценивает писателей прошлого: «Сумароков есть грязное помело, которое нужно было для метения улиц». — «Ну, положим, — говорит собеседник, — Сумароков помело, a Ломоносов что?» — «Не лирик, не ритор, не поэт», — отвечает Леонид.

Конечно, с Майковым Леонид Степанович Авдотьи Глинки имеет мало общего; автор в своей повести велит часто невпопад, но повесть является ярким проявлением классовой вражды, характеризуя тревогу в самой отсталой части помещиков веред надвигающимися реформами.

Этому прозвищу нельзя отказать в меткости: оно одновременно характеризует и внешнюю подвижность Глинки, и его устремленность к религиозным темам, и, наконец, его пристрастие к орденам; все эти качества Глинка сохранил до глубокой старости. Доставалось от Щербины и Глинке и понедельникам в его доме. В одной эпиграмме этого 1855 года читаем:

Глинка в нашем поколеньи,

Что в минувшем был Хвостов.

А в «Соннике» «Глинку Федора во сне видеть предвещает побывать в зверинце».

Е. Юнге, описывая Глинку, припомнит и определение, данное ему Щербиной, но в несколько иной форме: «Щербина называл его ходячим иконостасом и пресерьезно уверял, что бабы к нему прикладываются и что Федор Николаевич даже купается в орденах: сам он плывет на больших пузырях, а ордена на маленьких» («Воспоминания» Е. Ф. Юнге, стр. 51). Вариант Штакеншнейдер — «иконостасик» — лучше, так как подчеркивает миниатюрность Федора Глинки.