Луи-Жозеф Маршан - Наполеон. Годы изгнания

Жители острова были предупреждены о всех этих мерах специальными объявлениями, подписанными сэром Хадсоном Лоу и расклеенными по всему городу. Как можно было хорошо себе представить, послание, подписанное графом де Монтолоном, вызвало встречные обвинения со стороны губернатора, изложенные им в последовавшей переписке между ним и графом де Монтолоном. В своих посланиях губернатор с горечью жаловался на то, что его обвиняли в перехвате писем, и требовал сообщить ему, какие именно письма он перехватил.

С тех пор как император находился в Лонгвуде, было достаточно обратиться к гофмаршалу, чтобы удостоиться чести быть принятым императором, если Его Величество давал на это свое согласие. Сэр Хадсон Лоу, цитируя, как он это обычно делал, положения полученных им инструкций, сообщал каждому, что это право принадлежит ему одному; он же передал в военный лагерь строгий приказ о том, что ни один офицер не может поддерживать контакты с Лонгвудом без его на то специального разрешения. Переписка приняла еще более жесткий характер, и император — справедливо возмущенный мерами, бывшими излишне мелочными и так грубо изменившими порядок, установленный адмиралом Кокбэрном, — заявил, что если условия его пребывания на острове до переезда в Лонгвуд не будут восстановлены, то он предпочитает вообще никого не принимать. Ничто не могло лучше отвечать желаниям сэра Хадсона Лоу, главной целью которого была полнейшая изоляция Лонгвуда. Он сразу же поставил всех в известность о том, что, поскольку генерал Бонапарт заявил, что более не желает принимать визиты кроме как через посредничество генерала Бертрана, губернатор обязан сделать вывод, что любой другой способ посещения Лонгвуда будет обременителен для генерала Бонапарта и, соответственно, губернатор принимает все необходимые меры, чтобы таких посещений Лонгвуда не было. Именно в этот момент сущность души сэра Хадсона Лоу проявилась в полной мере: он походил на тигра, который, увидев, что его жертва угодила в подготовленную ловушку, хватает ее своими окровавленными когтями и, прежде чем начать пожирать ее, говорит: «Теперь ты моя».

Император теперь только через д-ра О’Мира мог узнавать о том, что происходит на острове. Доктор, словно кошмар, не давал губернатору спокойно спать своими регулярными визитами в город. Именно доктор сообщил о том, что старшие офицеры, прибывшие на борту корабля «Корнуоллис» и выразившие желание быть принятыми императором, не получили соответствующего разрешения и что сэр Хадсон Лоу представляет в ложном свете причину, по которой император более никого не принимает.

Скверная погода, а также состояние здоровья императора, на которое отрицательно влиял местный климат, не позволили ему совершать прогулки. Некоторое время он жаловался на боли в боку; он обычно энергично тер бок мягкой щеткой, а затем рукой, смоченной одеколоном. Почувствовав, что этот массаж помогает ему, он однажды спросил доктора, что тот думал по поводу его самолечения. Но тут же, не дав доктору ответить на его вопрос, спросил его о причинах, ведущих к заболеванию печени. Доктор ответил, что в военном лагере в этом более всего виновато пьянство, помноженное на зной и влажность ночи. «Если пьянство является одной из причин заболевания печени, то у меня оно может возникнуть только не по этой причине, — заявил император. — Этот бандит в обличье губернатора, должно быть, очень опасается, что я вновь почувствую, что некоторые из его соотечественников относятся ко мне с определенной долей уважения, и поэтому он не прислал мне книгу об истории моего правления с дарственной надписью автора: «Наполеону Великому». Какая жалость! Опубликованная книга! Именно по этой же причине газеты проходят цезуру до того, как попадают в мои руки; он боится, что в этих газетах, которые он придерживает, я могу найти нечто такое, что утешит меня в моих невзгодах. Я не хочу когда-нибудь вновь видеть этого человека. Вчера он приехал в Лонгвуд, я повернулся и пошел обратно в дом. Он приходил, как рассказал Монтолон, чтобы забрать обратно британских слуг, работавших в наших различных службах, и получить от меня денежные фонды, недостающие до 8000 фунтов стерлингов, ассигнованных на расходы Лонгвуда. Он написал несколько писем по этому вопросу, но не получил на них ни одного ответа. Я предпочитаю, чтобы он писал письма, а не вынуждал меня разговаривать с ним; мое достоинство больше устраивает, чтобы я подвергался страданиям, а не поддавался вспышке гнева, как это было последний раз, когда я видел его. Он — вероломный человек со злобным характером, и было бы пустой тратой времени пытаться пробудить в нем добрые чувства. Он — бессердечный человек».

Когда император покинул доктора и вышел в гостиную, он вызвал графа де Монтолона, собираясь продиктовать ему ответ на письма, полученные из «Колониального дома».

Моя свобода начиналась только тогда, когда император направлялся в гостиную; если потом император просил принеси ему что-либо из его личных апартаментов, то его просьбу выполнял дежурный слуга. Во время моих прогулок я никогда не выходил за пределы территории Лонгвуда и всегда брал с собой записную книжку и карандаш. Я настолько хорошо изучил плато Лонгвуда, что мог нарисовать вид дома с любой стороны, при этом не сходя с места. Наиболее привлекательным видом резиденции мне казался тот, когда дом можно было обозревать при пересечении первого периметра крепостного вала. Настало время для использования коробки с акварельными красками, которую мне купили во время нашей остановки в Мадейре. Я хотел выполнить обещание, данное юному Тристану, сыну графини де Монтолон, который каждый раз, когда видел меня, просил сделать для него рисунок. Картинка, создать которую мне не стоило никакого труда, превзошла все мои ожидания, и когда я закончил ее, то отдал мальчику. Он был очень счастлив, получив ее, и побежал показывать своим родителям.

Г-н Балькум, видевший, как я делал последние штрихи, посчитал, что рисунок настолько точно передает вид дома, а цвета настолько естественные, что предложил мне за него 25 фунтов стерлингов. Тристан, стоявший рядом со мной, тут же вскричал: «Нет, это картинка моя». На переднем плане картинки я нарисовал вокруг императора двух дам и этих господ почти в том положении, которое они всегда занимали, собираясь выйти из здания резиденции на прогулку; на картинке император стоял, приставив к левому глазу подзорную трубу. Я выбрал для картинки именно этот момент: этот вид был настолько мне знаком, что малейшие изъяны в фигурах каждого нарисованного лица и поза императора были переданы абсолютно точно. На картинке генерал Гурго был изображен верхом на коне, возвращающимся из города и направляющимся в сторону императора. Г-н Балькум предложил мне именно эту цену потому, что хотел послать картинку в Англию и заработать на ней деньги.