Луи-Жозеф Маршан - Наполеон. Годы изгнания

Во время своего первого вызова д-р Антоммарки внимательно ознакомился с состоянием здоровья императора. Он подробно переговорил с гофмаршалом, графом де Монтолоном и со мной, чтобы собрать необходимую информацию, которая бы позволила ему не совершать ошибок при применении прописываемых им лекарств. Как и его предшественники, он рекомендовал физические упражнения, массаж ног, который снимал опухоль и помогал императору легче переносить пешие прогулки, прогулки верхом и поездки в карете.

Граф де Монтолон, полностью восстановивший здоровье, все свое время посвящал императору. Когда граф в первый раз после болезни пришел навестить императора, то император сказал ему, что, поскольку он теперь остался один, императорский стол будет его столом и что он будет обедать с графом. «А это, — сказал император, указывая на меня, — моя нянька, пока вы были прикованы к постели. Он служил мне и в качестве секретаря, и в качестве чтеца книг; он прекрасно читает, совершенно не утомляя меня, что я особенно ценю». Действительно, со времени отъезда генерала Гурго император, помимо того, что часто просил меня читать ему вслух, нередко держал меня около себя, чтобы я писал под его диктовку. Мне удалось найти способ по-своему стенографировать его, что позволяло мне успевать за его диктовкой и перечитывать уже записанный текст, если ему этого хотелось. Продиктованный текст заново переписывался, после чего император перечитывал его, исправлял и затем отдавал Сен-Дени, чтобы тот делал его копии в форме рукописи. Я стал наиболее полезным императору, особенно в то время, когда граф де Монтолон был болен и лежал в постели. Император делил свое время между графом и графиней Бертран, а в их отсутствие с ним был я. Так как он видел меня около себя гораздо чаще, то он продиктовал мне свою работу «Краткое изложение кампаний Цезаря» [314], заявив мне однажды в связи с этим: «Ты сможешь сказать своим детям, что писал эту работу под мою диктовку». Поскольку после моего выздоровления император более не требовал, чтобы я спал неподалеку от него, хотя это и нарушало его привычки, он часто по ночам посылал дежурного слугу будить меня, чтобы я приходил к нему писать под его диктовку.

В первый раз, когда я писал на острове Святой Елены под диктовку императора, я попросил его повторить фразу. «Продолжай писать дальше», — ответил он. После этого я старался избегать обращений к нему с подобной просьбой. На императорском столе всегда была дюжина остро отточенных карандашей, которыми я пользовался, и тем самым экономил время, потраченное на то, чтобы макать перо в чернильницу, к чему я прибегал раньше. Он диктовал с такой ясностью мысли и с такой последовательностью, что чувствовалось, что он ни о чем другом не думал, когда был в процессе работы. У императора была поразительная память; когда он затрагивал ту или иную тему, то обычно знал лучше численный состав и снаряжение полков и эскадр, чем военные и военно-морские ведомства. Когда он вновь ночью ложился в постель после нескольких часов диктовки, он обычно отпускал меня, но говорил, чтобы к его пробуждению я привел в порядок продиктованный материал. Если же так случалось, что я не делал этого, то он обычно подходил ко мне, говоря, что я лентяй, и клал руку на мое ухо. Это был знак одобрения, которому все завидовали и который был предметом ревности; для императора же это был признак того, что он доволен человеком, проделавшим хорошо ту или иную работу.

Я уже говорил и повторяю это вновь, что в своих апартаментах со своими приближенными он был добр, весел и даже игрив; он обладал всеми качествами, которые вызывали у людей привязанность к нему. Среди продиктованных им заметок, мысли о которых у него возникали после прочтения той или иной книги, ниже привожу одну. Это первый набросок материала, к которому император никогда не возвращался, и я привожу его здесь только в качестве примера отдушины, которую он находил в литературной работе на этой жалкой скале.

«Размышления о самоубийстве.

Имеет ли человек право на то, чтобы убить самого себя? Да, если его смерть никому не наносит вреда и если жизнь стала для него несчастьем.

Когда жизнь становится для человека несчастьем? Когда она предлагает ему только страдание и горе. Но поскольку страдание и горе в своей сущности меняются каждую минуту, то в жизни не существует времени, когда человек имеет право на то, чтобы покончить с собой. Такое время может наступить только в самый момент смерти человека, ибо только тогда он получит доказательство того, что его жизнь была сплошным сплетением зла и страдания. Нет такого человека, который не хотел бы покончить с собой в своей жизни несколько раз, уступая моральным невзгодам своей души, но который через несколько дней не стал бы сожалеть о своем желании из-за перемен в своих чувствах и в обстоятельствах. Человек, который покончил бы с собой в понедельник, стал бы радоваться жизни в субботу, но ведь вы можете убить себя только однажды. Человеческая жизнь состоит из прошлого, настоящего и будущего или, по крайней мере, из настоящего и будущего. Но если зло существует в настоящем, то человек жертвует будущим: невзгоды одного дня не дают права человеку жертвовать своей будущей жизнью. Только человек, чья жизнь плоха и который может быть уверен в том — а это невозможно, — что она всегда будет такой и не изменится ни в своем положении, ни по воле этого человека, благодаря переменам в обстоятельствах или в сложившейся ситуации или с течением времени — что также невозможно, — будет иметь право покончить с собой. Человек, который, не выдержав тяжести нынешних бед, лишает себя жизни, совершает величайшую несправедливость по отношению к самому себе, подчиняясь из-за отчаяния и собственной слабости минутной фантазии, ради которой он жертвует своим будущим существованием. Сравнение с зараженной гангреной рукой, отрубленной ради того, чтобы спасти тело, не убедительно: когда хирург ампутирует руку, он уверен в том, что это приведет к убийству тела. Это не чувство, а уверенность. Тогда как жизненные страдания приводят к тому, что человек кончает с собой, то он не только освобождается от своих страданий, но он также уничтожает свое будущее. Человек может никогда не сожалеть о том, что лишился руки, но, если бы он мог знать, он бы всегда сожалел, что лишился жизни».

Благодаря именно таким литературным занятиям император стремился отвлечься от скуки своей продолжительной ссылки на скале Святой Елены.

Год 1819-й прошел для императора в чередующихся периодах хорошего и плохого состояния его здоровья. У него стало привычкой прогуливаться то в одном, то в другом из своих маленьких садов, уход за которыми был обязанностью Новерраза. Находившиеся под окнами апартаментов императора, они были окружены небольшим деревянным забором. Набросив на себя утром халат или одевшись днем, император мог выйти в сады прямо из своих апартаментов. Дежурный офицер считал это обстоятельство благоприятным для себя, поскольку ему было намного легче удостовериться в присутствии императора в Лонгвуде, не осуществляя специального наблюдения, которое досаждало императору, и таким образом успокоить губернатора, чья голова всегда была занята навязчивой идеей о побеге императора с острова Святой Елены. В этом году губернатор даже позволил расширить границы охраняемой зоны, позволив Его Величеству совершать прогулки верхом на коне, но император пользовался этим только для того, чтобы разведать местность.