Луи-Жозеф Маршан - Наполеон. Годы изгнания

На следующий день мы стали свидетелями прибытия в Лонгвуд сэра Хадсона Лоу со всем своим штабом и в сопровождении адмирала сэра Джорджа Кокбэрна, который собирался представить императору своего преемника. Прибывшие англичане спешились и были проведены в приемный холл; их встретили эти господа, попросив подождать, пока войдет гофмаршал и проводит их к императору для представления.

Император, находившийся в гостиной, минут десять беседовал с гофмаршалом, когда ему доложили о присутствии губернатора и адмирала в приемном холле. В этот момент произошло досадное недоразумение: у дверей гостиной дежурил Новерраз. Когда император принимал гостей, то в соответствии с существовавшей практикой в комнату, где находился император, приглашалось только то лицо, чье имя объявлялось вслух. Гофмаршал слегка приоткрыл дверь и сказал Новерразу: «Пусть губернатор войдет». Адмирал в этот момент стоял в другом конце холла и с кем-то разговаривал, повернувшись спиной к двери гостиной; он не видел, что сэр Хадсон вошел в гостиную, и, когда адмирал представился, Новерраз, не посмев вновь открыть дверь, заявил ему, что только губернатора просили войти в гостиную. Адмирал, оскорбленный до глубины души, вышел к оседланным коням, за которыми присматривали конюхи, забрал своего коня и отправился обратно в город. Прежде чем покинуть императора, сэр Хадсон Лоу попросил разрешения представить ему офицеров своего штаба. Дав на это свое согласие, император был удивлен, не увидев адмирала, который, как он знал, прибыл вместе с губернатором, и попросил, чтобы его пригласили в гостиную. Только тогда император узнал об ошибке Новерраза; он выразил свои сожаления по поводу случившегося и попросил д-ра О’Мира передать их сэру Джорджу Кокбэрну. В дополнение император направил одного из своих приближенных к адмиралу, чтобы, по возможности, уладить неприятное недоразумение, возникшее из-за неумышленного проявления невежливости. Хотя у императора были причины для того, чтобы жаловаться на адмирала, но он обычно говорил о нем: «Под его мундиром бьется сердце настоящего солдата».

Когда император в сопровождении гофмаршала вернулся в свои апартаменты, он, говоря о сэре Хадсоне Лоу, заявил: «У этого человека отвратительная внешность, и в его взгляде не чувствуется искренности. Мы не должны поспешно судить о нем, но мне нужно, чтобы он своим поведением убедил меня в том, что его физическая внешность обманчива. Его наружность, — добавил, смеясь, император, — напоминает мне сицилийского головореза; что вы думаете об этом, Бертран?» Гофмаршал ответил, что не может составить о нем своего мнения, что он, возможно, видел его пока только сквозь призму приписываемых ему качеств, свидетельствовавших о том, что он — честный человек, неплохой администратор, добрый отец и, наконец, личность, не лишенная ума. Тем не менее ответ гофмаршала не успокоил императора, и мне вновь вспомнились слова д-ра О’Мира: «Я бы хотел, чтобы «акула» осталась с нами. Мы будем сожалеть о его отъезде, уж поверьте мне». Нам не пришлось долго ждать того времени, когда мы поняли значение слов доктора. Все поступки сэра Хадсона Лоу с момента его прибытия на остров и до кончины императора, станут проявлением грубого произвола и намеренных придирок, доказывавших, что император оказался прав в своей оценке этого человека, когда сказал о нем: «Этот человек не только мой тюремщик, он также будет моим палачом».

Его первым официальным поступком на острове явилась передача императору следующего сообщения, столь же неуместного, сколь и оскорбительного для императора:

Даунинг-стрит, 10 января 1816 года

Настоящим я информирую вас о желании Его Королевского Величества, принца-регента, чтобы вы по прибытии на остров Святой Елены сообщили лицам из окружения Наполеона Бонапарта, включая лиц его обслуживающего персонала, что они свободны в своем решении немедленно покинуть остров, чтобы вернуться в Европу, добавив, что никому не будет разрешено оставаться на острове Святой Елены, за исключением тех лиц, которые сделают в письменной форме заявление, переданное в ваши руки, что они желают остаться на острове и готовы подчиняться всем ограничениям, которым по необходимости будет лично подвергнут Наполеон. Те же лица, которые решат вернуться в Европу, должны быть при первой возможности отправлены на мыс Доброй Надежды. Губернатор этой колонии будет обязан предоставить им необходимые средства для возвращения в Европу.

Подписано: Батхерст.

Император, совершенно справедливо возмущенный оскорблением, которое, как он заявил, адресовано ему, запретил всем что-либо подписывать. Гофмаршал был послан в «Колониальный дом», чтобы устно дать ответ французской стороны и попытаться договориться о формулировке письменного заявления приближенных императора, но он вернулся, ничего не добившись.

Император продиктовал графу де Монтолону следующее заявление:

Мы, нижеподписавшиеся, желая остаться на службе императора Наполеона, согласны оставаться здесь, независимо от того, насколько тяжелым станет наше пребывание на Святой Елене, и подчиняться ограничениям, какими бы они ни были несправедливыми и своевольными.

«Монтолон, — заявил император, — пусть те мои слуги, которые желают подписать это заявление, подпишут его, но не пытайся оказывать на них соответствующее давление». Заявление было с радостью подписано всеми нами, глубоко возмущенными тем, что сообщение британского правительства императору было столь оскорбительным.

Хадсон Лоу заявил, что он отказывается воспринимать любое заявление, допускающее оговорку с упоминанием титула императора, и что он намерен признавать только те заявления, в которых приводится имя Наполеона Бонапарта. Подписавшему заявление, в котором не соблюдается это указание, грозит наказание в виде насильственной отправки на мыс Доброй Надежды; никакого иного способа избежать подписания заявления в указанной форме не существовало. Губернатор не ограничился только этим разъяснением: он направил сэра Томаса Рида, своего начальника штаба, в Лонгвуд, чтобы удостовериться в том, что продемонстрированная нами солидарность была на самом деле выражением нашей доброй воли; г-н Рид взял на себя труд повторить нам, что мы связываем себя обязательством покинуть остров только после смерти генерала Бонапарта. «Полковник, — заявил я ему, — мы все прибыли сюда для того, чтобы разделить невзгоды императора, чтобы служить ему и, по возможности, облегчить тяжесть его оков. Какое значение могут иметь для нас эти ограничения? Мы все находимся здесь, чтобы жить и умереть вместе с ним».

«Прекрасно, — ответил полковник, — я доложу об этом его превосходительству, губернатору». Мы ушли, оставив его с капитаном английского охранного отрада, в чью квартиру он вызвал нас. Будучи неудовлетворенным докладом, выслушанным им от своего начальника штаба, губернатор, чья подозрительность граничила с мономанией, явился в Лонгвуд, потребовав, чтобы нас вызвали к нему, и вернулся в свою резиденцию, полностью убежденный в том, что наше заявление сэру Томасу Риду было действительно добровольным выражением нашей преданности императору и нашей непреклонной решимости разделить тяготы его неволи. Эти господа также подписали заявление: они должны были это сделать, так как в противном случае они должны были покинуть императора. Делая свой выбор, они не колебались и минуты. Гофмаршал попытался было оговорить некоторые условия для своей супруги и для своих детей, но несколько дней спустя и он подписал заявление, точно такое же, которое подписали и остальные господа. В течение всего этого времени император выглядел весьма опечаленным; его великую душу, казалось, обуревали сомнения: следует ли ему пойти на жертву, позволив этим господам покинуть его, и согласиться с полнейшей изоляцией, в которой он окажется после их отъезда. Но когда он узнал о принятом ими всеми решении остаться с ним, он понял, какой фанатичной была их преданность ему, и душевная боль, переполнявшая его, уменьшилась. Таков был первый поступок сэра Хадсона Лоу по прибытии на остров Святой Елены: он оказался прелюдией к целому арсеналу последовавших ограничений, которые губернатор вводил из чувства ненависти к императору и которые он собирался неуклонно соблюдать на практике, независимо от того, что они, по существу, были совершенно бесполезными.