Луи-Жозеф Маршан - Наполеон. Годы изгнания

Когда император наводил порядок в работе обслуживающего персонала, он решил, что для приема пищи будут оставлены два стола: один для меня и другой буфетный стол для слуг членов императорской свиты. В результате этого решения последовал ряд жалоб, но они остались без последствий, так как у меня был подобный стол на острове Эльба и в Париже в период «Ста Дней». Причиной неудовольствия со стороны некоторых лиц было то, что император решил, что со мной будет обедать дворецкий, а другие слуги будут обедать в буфетной, где всего лишь один стол собирал вместе всех слуг приближенных к императору офицеров; но порядок снабжения Лонгвуда продуктами не позволял найти иное решение проблемы.

Однажды, когда император одевался в присутствии графа де Лас-Каза, он показал ему шрам на колене от удара штыка, который он получил во время осады Тулона. Этот удар чуть ли не стоил ему ноги. Я рассказал графу, что один английский офицер на борту «Нортумберлэнда» с гордостью поведал мне о том, что именно англичанин был первым, кому удалось ранить Наполеона, ударив штыком в его колено. Я ответил офицеру, что шрам от удара можно видеть до сих пор, но он был получен в ту самую минуту, когда император собственными руками взял в плен генерала О’Хара. «Хотя люди так не думали, — добавил император, — но я так же уязвим, как и любой другой человек».

Император прослышал о том, что моя комната обставлена с большим вкусом. Зная, что император вышел из дома, я направился к себе наверх, чтобы заняться кое-какими вещами. Когда я уже поднялся в свою комнату, кто-то постучал в мою дверь; я пришел в большое замешательство, когда увидел перед собой императора и сопровождавшего его графа де Лас-Каза. «Но, — заявил император, войдя в комнату, — здесь царит не чистота, а сущая элегантность.

Эта комната скорее напоминает личную квартирку некой молодой любовницы. Так это здесь заперты все мои сокровища? А ну-ка открывай все ящики комодов. Сокровищ не должно быть много». Однако, увидев свои вещи, император удивился, что они оказались такими дорогими. Он поблагодарил меня за ту аккуратность, с которой хранились его вещи, и, вытащив из ящика комода две пары шпор, спросил меня, какая из этих пар более старая. Я указал ему на одну из них, пояснив, что он надевал их во время Дрезденской кампании. «Очень хорошо, — заметил император и, взяв эту пару шпор, передал ее Лас-Казу, — это вам».

«Сир, — ответил г-н де Лас-Каз, отвешивая глубокий поклон, — я сожалею только о том, что ничего не мог совершить такого, чтобы заслужить их. У меня остались только моя любовь и моя преданность; и то и другое принадлежит Вашему Величеству».

Примерно в конце декабря с мыса Доброй Надежды и из Европы прибыли корабли: «Дорис» с мыса Доброй Надежды доставил двух прекрасных коней для императора. Один, названный Бонапартом, выиграл в том городе несколько призов; в Лонгвуде он получил кличку Нумид. Корабль доставил газеты и письма; хотя они были трехмесячной давности, но тем не менее их с нетерпением ждали все. Только те, кто переносил страдания неволи, могут понять весь душевный трепет от сознания того, что о нем помнит его семья, и то чувство счастья при мысли об утешении, вызванном письмами от матери или сестры. Те письма, которые император получил от мадам Мер и от принцессы Полины, которых он так любил, должны были непременно пробудить в нем мучительные воспоминания, так как весь день он оставался печальным и задумчивым. Адмирал, до этого несколько раз навещавший Лонгвуд, но так и не принятый императором, воспользовался этим обстоятельством, чтобы его приняли, так как он заранее объявил, что везет с собой два письма для императора. Покидая императора, он попросил его разрешения представить ему дочерей скончавшегося в Индии адмирала, теперь возвращавшихся в Европу. Император дал согласие. Эти дамы, как и все те, кто был представлен ему при аналогичных обстоятельствах, покидали его, сохраняя память о свершившемся огромном несчастье и об оказанном им необычайно любезном приеме. Бывали, однако, случаи, когда он отказывал в подобного рода просьбах: он говорил, что не желает, чтобы в Европе думали, что в Лонгвуде он окружен беспредельной благожелательностью и самой искренней заботой, когда на самом деле он страдает от самой жестокой неволи. Именно в этом духе он однажды, находясь в плохом настроении, заявил гофмаршалу, к которому были обязаны обращаться с просьбами о приеме в Лонгвуде все иностранцы: «Ответь им, что мертвецы визитов не принимают».

На одном из кораблей, прибывших из Европы, находился капитан Пионтковский [258], которого я знал по Эльбе, когда он там служил в польском эскадроне под командованием полковника Жермановского. Император едва ли помнил его, но гофмаршал объяснил ему, кто это был; император не мог понять, каким образом этот офицер сумел получить разрешение британских властей на въезд на остров Святой Елены без соответствующей на то просьбы самого императора, в то время как ему отказали в праве взять с собой людей, которых он хотел бы иметь при себе. Когда этот офицер прибыл в Лонгвуд, сопровождаемый адмиралом, он был в мундире адъютанта императора. Императора это задело, и он заявил гофмаршалу: «Что означает этот мундир? Он никогда не был моим адъютантом. Скажите адмиралу, что я не желаю видеть этого офицера». Затем, немного поразмыслив, император все же решил принять Пионтковского. В тот же вечер император оказал ему любезный прием, но позднее, собираясь ложиться спать, сказал мне, что он предпочел бы оказать милость офицеру, который предложил бы ему свои услуги, обладая на то возможностями и способностями, которые он не обнаружил именно у этого офицера. Тем не менее император распорядился, чтобы я выдал Пионтковскому 500 франков на оплату его первых предметов необходимости и затем выплачивал ему ежемесячно 250 франков. Капитан Пионтковский перестал носить мундир адъютанта императора, вновь надев форму польского эскадрона уланов, к которому он принадлежал. Его разместили в шатре рядом с шатрами д-ра О’Мира и английского капитана охранного отряда, предоставив ему возможность ждать, пока его поселят в доме под крышей из толя.

Чувства преданности и уважения к императору, в силу которых эти господа устроили празднество в честь дня рождения императора 15 августа на борту «Нортумберлэнда», также подтолкнули их к реализации идеи отпраздновать 1 января 1816 года; с того времени на горизонте не предвиделось какого-либо улучшения положения дел. Император старался, чтобы этот день казался менее мрачным, создавая обстановку непринужденности и веселья, когда выслушивал искренние пожелания каждого из своих приближенных. Затем наступила очередь детей, и император одарил их новогодними подарками, посвятив часть утренних часов тому, чтобы разделить их детские радости. После завтрака он сел в карету и пригласил капитана Пионтковского составить ему компанию в намеченной прогулке.