Луи-Жозеф Маршан - Наполеон. Годы изгнания

Душевные страдания императора, должно быть, были колоссальными. Ограничения, которым он подвергался, также были источником ухудшения его душевного состояния. Можно было ожидать, что беседа между императором и адмиралом после совместного завтрака, во время которой последний выразил желание доставить императору удовольствие, улучшив его положение, приведет к избавлению императора от присутствия дежурного офицера во время его прогулок за установленными границами, но этого так и не случилось. Единственное изменение, которое адмирал внес в существующие условия пребывания императора на острове, заключалось в том, что он приказал капитану Попплтону следовать за императором, надев гражданскую одежду вместо официального английского мундира. Но не сам мундир раздражал императора, а та постоянная слежка, которую офицер в мундире осуществлял за каждым шагом императора, стараясь не пропустить ни одного его слова. У императора стало привычкой расспрашивать всех встречных людей. В этом случае г-н де Лас-Каз был его переводчиком, но он не мог делать этого без того, чтобы об этом не знал дежурный английский офицер, поскольку, даже не находясь рядом с императором, ему было приказано никогда не выпускать его из вида. Император даже перестал быть щедрым по отношению к немногим несчастным, опасаясь, что он может скомпрометировать их. Если бы он был свободен в своих действиях, ему бы хотелось входить в те коттеджи, которые попадались на его пути, поговорить с некоторыми людьми об их фермерских делах, узнать о нужде других и предложить финансовую помощь тем, кто в этом нуждался, но без того, чтобы это стало известно. Память о добром поступке, совершенном во время одной из прогулок, подняла бы его настроение.

Время, когда император утром одевался, отводилось д-ру О’Мира. Однажды доктор сообщил императору, что, как ему рассказали в городе, император так же умело обращается с плугом, как и со шпагой. В городе узнали, как император, увидев фермера Восточно-Индийской компании, пахавшего в поле, слез с коня, чтобы попахать самому, и привел фермера в состояние изумления при виде того умения, которое продемонстрировал император. «Фермер, — рассказывал император доктору, — делал попытку подготовить пашню, которая не должна была увенчаться успехом; почва в том месте была слишком плохой. Как бы вы там ни старались посеять овес, ячмень или пшеницу, урожая не получилось бы; весь посев был бы высушен юго-восточными ветрами, которые со страшной силой дуют в этой части острова, полностью открытой для них. На этом плато ничего нельзя вырастить, ветер иссушит и уничтожит любую растительность. Если бы я уехал в Америку, то занялся бы там сельским хозяйством и ухаживал за своим садом. Я бы приютил у себя малые остатки моей армии, которые бы приехали со мной, и мы бы там жили вместе. Доктор, вы можете посмеяться над этим! У меня очень простые вкусы и мне многого не надо. Я всегда завидовал судьбе добропорядочного буржуа в Париже, получавшего пенсию в размере 12 000 фунтов стерлингов, имевшего возможность уделять время своим интересам в области искусства и литературы. К этому я добавлю удовольствие от семейной обстановки, без которой невозможно счастье, независимо от того, к какому классу или сословию вы принадлежите».

Император узнал из газет, прибывших накануне, о кончине Неаполитанского короля и маршала Нея. Эти новости очень опечалили его, и я слышал, как он говорил об этом с д-ром О’Мира, и эта беседа вновь причинила ему душевную боль. Император ничего не сказал об обидах, нанесенных ему Неаполитанским королем, лишь упомянул о том, что его выступление из Неаполя в Калабрию с пятьюстами солдатами было поступком сумасшедшего, но те, кто приговорил его к смертной казни, были настоящими чудовищами. Что касается Нея, то его смерть была преступлением; Людовик XVIII и его эмигранты использовали Нея для того, чтобы взять реванш за позор своего бегства из Франции.

Время, когда император вставал после ночного сна на острове Святой Елены, зависело от того, как ему удавалось отдохнуть предыдущей ночью; обычно у него был плохой сон, и можно сосчитать ночи, когда он не переходил с одной постели на другую. Если ночью он просил меня принести ему лампу с абажуром, то это значило, что он будет работать или читать, после чего он ложился вновь в постель, ожидая утреннего рассвета, чтобы одеться и, сев на коня, отправиться на прогулку. Возвратившись домой, он завтракал и, если чувствовал себя достаточно уставшим после прогулки, ложился вновь в постель, а в два часа дня принимал ванну, используя время, проведенное в ней, для того, чтобы побеседовать или диктовать свои воспоминания; затем он покидал ванну, одевался и садился в карету вместе с дамами и графом де Лас-Казом, а генерал Гурго сопровождал карету верхом на коне. Таков был привычный распорядок дня императора в первые годы нашего пребывания в Лонгвуде; позднее он немного изменился из-за ухудшения состояния здоровья императора. Если же он ложился в постель в дневное время, то темнота в его комнате должна была быть абсолютной; вечером, когда он возвращался в свои апартаменты, что происходило регулярно в 10 часов, то он или ложился спать, или выражал желание побеседовать с тем из его приближенных, кто сопровождал его в спальную комнату. Его лампу с абажуром переносили в соседнюю комнату, а он разговаривал с собеседником до тех пор, пока не засыпал или пока не отпускал собеседника, никогда не уделяя ему для беседы более тридцати или сорока пяти минут.

Строительство жилых помещений для членов свиты императора было завершено. Генерал Гурго покинул свой неуютный шатер и перебрался в отведенное для него жилище. Граф де Монтолон устроился в своем доме, а комната, которую он занимал под одной крышей с апартаментами императора, стала библиотекой. Граф де Лас-Каз с сыном также поменяли свое жилище, но они устроились не лучше, чем там, где они жили раньше. Император предложил им переселиться в комнату, которую только что покинул генерал Монтолон, но граф отказался, решив, что предоставленное ему новое место будет для него достаточным.

С того времени, как мы переехали в Лонгвуд, генерал Гурго во второй раз стал жертвой дизентерии. На этот раз болезнь не поддавалась лечению, и д-р О’Мира доложил об этом императору, который сразу же спросил, существует ли какая-либо угроза для жизни генерала. Император приписал возникновение болезни генерала Гурго тому обстоятельству, что тот продолжительное время проживал в шатре. Обеспокоенный тревожными симптомами, упомянутыми доктором, император выразил пожелание, чтобы для консультации пригласили артиллерийского врача д-ра Велинга. Адмирал предложил, чтобы также были приглашены к больному морской врач и городской доктор. Мысль о возможном смертельном исходе, связанная с критическим состоянием здоровья генерала, весьма опечалила всю колонию. В течение двадцати дней состояние здоровья генерала держало всех в сильном напряжении. Даже военные английского гарнизона и жители города проявили большое беспокойство по поводу состояния больного. Любовь к нему со стороны императора и товарищей по ссылке не ослабевала ни на минуту. День его выздоровления стал днем всеобщей радости, а также днем душевного единения.