Ефим Янкелевич - Дорога длиной в сто лет

Еще я помню худенькую папину племянницу, которая гостила у нас во время голода, когда многие умирали от истощения. Это было время, когда я спал на обеденном столе, а она спала на полу у плиты. Имени я не запомнил, но запомнил одно событие, связанное с ней. Случилось так, что дома оставалась только она и я. Ей поручили сварить пшенный суп. Когда пришло время обедать, то есть его, несмотря на голод, никто не смог, настолько сильно он был пересолен.

И последнюю из папиной родни, опять же папину племянницу, мы встретили в эвакуации в городе Коканд. Она с нами мало общалась. Помню, что она была женой командира (офицера), который был на фронте. Знаю, что она не нуждалась, так как тогда жены офицеров получали зарплату своих мужей, а это были не маленькие суммы. Вот и все, что я помню о всей большой папиной родне. Хочу подчеркнуть, что несмотря на неустроенность нашей семьи, слава Богу, кое-кто обращался к моим родителям за помощью, а не наоборот. Как вы увидите из последующих глав, все взрослые члены нашей семьи, включая, конечно, и бабушку Брану, и ребенка Леню, боролись за то, чтобы выжить, иногда даже преступая суровый советский закон. И снова, в который уже раз, хочу подчеркнуть, что цель этих записок — сохранить, хоть как-то, память о людях, давших нам жизнь, чтобы они не исчезли бесследно).

Очень скоро закончился НЭП. Власть за неуплату непосильных налогов стала лишать собственников их имущества. У Аврумарна, как у владельца патента аж на два магазина, оказался большой долг. Такую сумму он уплатить не мог. Компаньоны Юкл и Медведовский от участия в уплате налогов уклонились. В этом я всю жизнь виню Юкла. Сам же Юкл, способный делец, вовремя свернул свои дела в Добровеличковке и уехал со всей семьей в Одессу. С момента разрыва ни я, ни Аврумарн ничего не хотели о нем знать. И все же. После войны мы расспрашивали знакомых одесситов о них, но никто о них ничего не знал. По всей вероятности, они, как и тысячи других евреев, погибли во время фашистской оккупации.

Предстояла конфискация имущества, включая и дом. После конфискации должнику оставляли только кровать, стол и два стула. Пришлось всю мебель и другие ценные вещи спрятать у соседей.

Как в вопросе патентов на магазины, так и в вопросе прав на дом, мы оказались совершенными профанами. Если бы купчая на дом была оформлена на мое имя, то никаких проблем с фининспектором не было бы. А вот пример другого делового человека. В местечке был магазин, хозяином которого был молодой человек по фамилии Долгий (кстати, Аврумарн раньше засватал его моей подруге Симе Грабовской). Так вот он, в нужное время, свернул свое дело и переехал в Москву, где неплохо устроился. А мы остались ни с чем.

Финансовый инспектор по фамилии Ермолович постоянно описывал наш дом и имущество. (Вот так память. Благодаря этой необычной памяти, этот чиновник попал на страницы этих воспоминаний).

Магазина уже нет, а жить-то надо. Надо как-то приспособиться. И начались наши мытарства.

Вначале, на окрестных базарах, мы скупали у крестьян сливочное масло для перепродажи его в Одессе. Но перед этим все разрозненные, разноцветные куски масла надо было соединить в одну однородную массу. Делалось это так. Все куски хорошо мыли, затем сваливали их в таз и долго, долго месили, пока не получалась однородная по цвету масса. Затем этой массе придавали форму коробки и Аврумарн отвозил это масло на рынок Одессы. Со временем этот заработок прекратился, так как цены на масло у нас и в Одессе практически выровнялись.

Шел 1927 год. В Добровеличковке не было никакой работы.

Надо было ехать в Одессу, на заработки, так как другого места Аврумарн не знал. В Одессе Аврумарна уговорили вступить пайщиком в артель «Картофельный продукт», производящую крахмал. Работа была адской, в особенности зимой. Необходимо было так отмывать грязный картофель, чтобы после отмывки крахмал был белым. Темный крахмал не продавался.

И это при том, что у него с детства был псориаз на руках. В таких тяжелейших условиях Аврумарн проработал всю зиму. Весной он решил забрать меня и Фиму к себе в Одессу. Снимал он крохотную комнатку в гостинице на центральной улице Ришельевской.

В комнатке стояла узкая железная кровать, стол и один стул. В гостиной по вечерам собирались все постояльцы и там было очень шумно. Мне, провинциалке, было страшно проходить через это сборище чужих людей, поэтому я всегда брала с собой Фиму. Мне в то время было примерно 22 года и я выглядела очень молодой. И у меня, и у Фимы сохранился деревенский румянец и постояльцы странно на меня поглядывали. Я была единственной женщиной среди этого разношерстного люда, да еще с очень красивым ребенком. Когда пришло время делить прибыль, то она оказалась незначительной. К тому же, по всей вероятности, не обошлось и без жульничества. Так как к этому моменту финансовый отдел все еще не реквизировал наш дом, я уговорила Аврумарна вернуться в Добровеличковку . (Чтобы окончить повествование о пребывании родителей в Одессе, я хочу рассказать от себя мое впечатление от Одессы тех времен. Если мама пишет, что ей было около 22 лет, а сомневаться в ее памяти нет оснований, так как она даже запомнила номер дома гостиницы, значит это было в 1928 году и, следовательно, мне было 3 года. Я совершенно не помню наше жилье, которое описала мама. Но мне запомнилась большая толпа людей, среди которых я стоял с родителями, а по проезжей части шло множество людей с красными флагами, и среди них ехала машина, а на ней стоял толстый человек одетый во что-то «чудэрнацькэ» и чем-то размахивающий. На мой вопрос, что это за человек, мне ответили, что это священник, и что он враг, с которым все должны бороться. Запомнилось мне, что все люди, включая моих родителей, веселились и радовались. И это при том, что, очевидно, большинство людей жили тогда в ужасных условиях, только что описанных мамой. Люди были счастливы, невзирая на материальные трудности. Судя по описанным мамой событиям и времени, это была первомайская демонстрация на одиннадцатый год свержения царизма. Это значит, что в то время народ был полностью на стороне Советской власти).

Мы всей семьей возвратились в Добровеличковку, пока еще в свой дом.

Этой весной маме привалило счастье. В то время многие евреи снимались с мест из-за невозможности жить по-старинке. Уезжали кто куда. Очень многие уехали в Москву, как Арн с Бобеле, а многие уехали в Ташкент. Тогда Ташкент считался благодатным местом. Кстати, уезжали от неразберихи не только евреи. В 20—30-х годах была широко распространена книга писателя Неверова «Ташкент — город хлебный». Уезжая туда трудоспособные люди приобретали всевозможные профессии, которые могли там пригодиться. Это были стекольщики, маляры, сапожники, портные, кузнецы и даже мастера по изготовлению конфет. Уехал туда и друг моего отца и к тому же зять моего дяди Ейлыка . (Имя этого доброго человека мама забыла, но запомнила, что он был мужем Нехамы, она пишет дочери дяди, а в действительности двоюродного дедушки Ейлыка. Уже это одно подтверждает целесообразность этих записок. Ведь была довольно близкая родственница Нехама, а вот ее племянник Иосиф даже не помнит о ее существовании. Такова жизнь!)