Вениамин Додин - Воспоминания

А фигура Отца по–прежнему оставалась для меня таинственной, загадочной, совершенно непостижимой для сыновьего заинтересованного и ревностного исследования. Терро Инкогнито какое–то. Лишь масштабы ее все увеличивались, отодвигаясь во времени. Но что–то раскрывалось…

Его любили. Его внутреннее спокойствие и духовная мощь притягивали людей талантливых, сильных и чистых. В отце было нечто от молчаливого пророка. Безмятежным взглядом чуть прикрытых тяжелыми веками ясных огромных глаз — то темных до черноты, то светлых сияюще — Отец подзывал или останавливал, удалял от себя или привязывал намертво и навсегда. Ни во что, вроде, не вмешиваясь за пределами интересов его внутреннего мира, никогда не позволял он себе проявить назойливо–беспокойный интерес к волновавшим людей событиям. Он дома, когда за ужином собирались все мы, — дети, мама Бабушка Розалия, — изредка раскрывался вдруг и всегда неожиданно отвечал тихо на не заданный ему никем, но уловленный прежде молчаливый вопрос; или давал краткий совет, — казалось всегда, — не относящийся к разговору за столом; или делал оценку — во времени — происходящего сегодня. Всегда — рано или поздно — оценка его оказывалась абсолютно точной, совет — оптимальным, ответ — единственно правильным. Он был в моем тогдашнем понимании классическим хахамом своего народа. И как мудрец, чувствовал время, видел ясно те самые невидимые «неисповедимые пути Господни», что словно телефонные кабели на кроссах опутывали, связывая, события быстротечной жизни и еще более быстротечного времени.

Он чувствовал Историю. Историю, которая независимо от Времени была для него всегда и постоянно современной и абсолютна живой. Потому, быть может, что первой Его особенностью была Память. Память не просто феноменальная, — этот эпитет ничего про Него не говорит: под феноменальной понимается исключительная и, безусловно, универсальная память, когда обладающий ею человек, в идеале, запоминает абсолютно все, и что ему необходимо извлекает тотчас из этой своей информационной системы. Таких людей — память такую — я встречал. Не часто, правда.

Качественно память Отца была иной: абсолютная и исключительная в принципе, она была… современна, что ли, всем заложенным в нее глазами и мыслями бесчисленных поколений предков Его историческим или Ему самому памятным событиям и впечатлениям. Этот феномен назван… Машиной Времени…

Здесь начиналась чертовщина.

Когда Отец передавал подробности начисто забытых людьми и даже Книгой библейских эпизодов или толкований, пришедших к Нему изо всех источников эстафеты генетической памяти живших до него — всех, как мне представляется — от Адама /а это было именно так и только так, потому что ни коим образом не могло быть иначе/, или вспоминал известные исторические события когда–то происходившие, эпизоды «из жизни», разговоры или реплики, кем–то ведшиеся или высказанные, — слушатели ловили себя на состоянии абсолютной уверенности в том, что рассказчик говорит о событиях, свидетелем или участником которых был Он сам… Это бы еще ничего, — слушателям начинало мерещиться, что и они непостижимым образом оказывались… там, с рассказчиком… вместе. Такая уверенность была не результатом искусства повествователя /будет правильным отметить искусство Отца рассказывать/, но осязаемой, как бы голографической реалией точно увиденного и ощутимого Им самим… Реалии эти, сам дух Отцовского феномена довольно точно ощутил я при чтении монолога–рассказа… Воланда о своих беседах с Эммануилом Кантом, о впечатлениях и чувствах своих на допросах Нищего Проповедника всадником Понтием Пилатом, лично ему, Воланду, знакомых… Довольно точно осязаемо все это, но не настолько, чтобы «разъяснить» Отцовский феномен. Рассказчик–то у Булгакова — сам Сатана. И все проще простого разъясняется дьявольщиной… самой «обыкновенной»…

Надо думать, что первый феномен породил второй, — или феномены эти были двойниками — удивительно необъяснимое чувство конструкции, природной ли, искусственной ли. Оговорюсь: первый феномен осязался, что ли, «узким кругом» — в рассказы свои Отец «уводил»' только людей близких, их не так много было у него. Второй… О втором — «Чувстве Конструкции» — наслышаны были многие, — все его коллеги и всяческое руководство /коего и тогда хватало/. Знали точно и предметно. Помнили всегда из–за мучительной неловкости «уличения» в ошибке или просчете, запоминали на всю жизнь из–за «чудесным образом» предотвращенного Отцом личного их несчастья…

Рядом или внутри второго Отцовского феномена шло вспомогательной линией особое свойство Его мозга — свойство безграничного по возможностям устного счета. Людей, оперирующих многозначными цифрами не так уж и много. Но и не так мало. Удивительно вот что: это их свойство — дар Божий — почему–то почти никогда рационально не используется передовым человечеством, всегда и во все времена беспредельно щедрым на не свои возможности и на не свое достояние, если, конечно, то и другое нельзя ни отнять, ни украсть, ни купить, на худой конец. Когда же свойство это все же кормит экстрасенсов, то почему–то только в безудержном… мошенничестве или в цирке… Кто знает, может быть и здесь работает аналогия Практического Результата Прогресса, отчетливо и однозначно выкристаллизовавшегося: загнать все мало–мальски ценные, все стоящие ресурсы Единственной во Вселенной Планеты Людей в создание Искусственного Интеллекта, способного мгновенно уничтожить Интеллект Естественный /ясно, — вкупе с созданным им искусственным/. Отдадим справедливость Человечеству: оно, вроде, достигло желанного, вот–вот надежды исполнятся и Прогресс наступит под ликующие звуки трубы Архангела Гавриила… «…туды т–т–твою в качель совсем…»'

Отличалось ли Отцовское свойство устного счета по качеству и возможностям от многих известных аналогов? Не знаю. Слышал только от тех же бытописателей Его, что Отец, подумав чуть /ниже расскажу почему он задумывался/, отвечал на любые предложенные комбинации с любыми значениями. Дифференцировал и интегрировал в уме, расчленяя или, наоборот, суммируя и переходя к пределу в фантастического построения стереометрических образах, которые были для него материализуемыми реалиями. Эти Его «реалии–построения» были настолько определенными и четкими, что позволяли Ему чувствовать не только дыхание! — по–другому не скажешь — сложнейшего конструктивного образа /сотканного Его фантазией или инженерно исчисленного и даже уже возведенного в натуре/, но саму анатомию метаморфоз деформативного ореола каждого его узла. Этого мало:

«…в переплетении гигантских по тому времени многослойных пространственных пролетных перекрытий сборочных цехов Его авиазаводов Он чувствовал точечное даже!, но все равно — остро беспокоящее Его …перенапряжение самой малой балочки конструкции из недопустимой здесь, — именно здесь!, — «кипящей стали», «видел», проходя внизу своим «дистанционным термографом–дефектоскопом»' - или черт знает чем — "'неприятные»' Ему «пятна» незакаленных болтов соединений… Дьявольщина какая–то…» — свидетельствовал отцов коллега поЦАГИ Александр Николаевич Туполев и очень изредка забредавший ко мне на Дмитровское бывший коллега Отца по годам ПРОМСТРОЙПРОЕКТА и ГИПРОАВИАПРОМА Левонтин.