Вениамин Додин - Воспоминания

Что скажут, тогда? А так можно любого уверить: мол, я то — с радостью, рвусь — ремень на штанах лопается от натуги, тужусь — до ветров громких, но… не пускают, такие–сякие, не мазаные — оборона! …Да… К слову. Был, был, конечно, путь на фронт верный, почти что верный, если точным быть. По нему многие люди прошли, добившись напрямую бить фашистов… Понимаете… Переодевались в тряпье похуже, — ну, чтобы бродягой казаться, эвакуированным или нищим, — так надо было по технологии… Да… Примаривались — не ели дней по десять почти ничего: все это легче легкого было — примориться да ветошь найти… Время способствовало идеально… Да… Не брились маленько, не мылись чуть–чуть, — эдакие Бароны из «На дне»… И мотались по рынкам — были тогда везде толкучие рынки, люди всё туда выносили на хлеб, на кусочек сала детишкам… Да… Так вот, на рынках этих случались часто облавы: ловили дезертиров, спекулянтов, ворье разное — шушеру военную, пену… Так вот, мотались люди, облавы ждали. Ну, а как облава — все, вроде, проще простого: — документы? — Нет документов: эвакуировался, от немца уходил, все утерял, не до них было… Весь, как есть — голый, босый… Ну, если патрули в этот раз попроще или, скажем, прижмурившись, — считай, что ты уже в эшелоне на фронт катишь. Конечно, не надо думать, что людей не проверяли. Проверяли, еще как! Глаз у тех проверяющих — особистов — был ох как наметан! Сами, без дураков, уходили от немца, от самой границы с боями, в гуще людской уходили, в плаче, в муках, в горе людском… Они–то знали, видели сходу кто есть кто… Физиономисты, сукины дети… Да… Я‑то, грешный, дважды так пробовал — через толкучку, да через облавы… Не повезло очень: не те, которые проще да прижмурившиеся попадались… Тут ведь… Они, черти, в лицо только посмотрят… Я ведь, действительно, перед ними, как Барон горьковский в рубище, да с мордой ливановской… Заметный очень… Обидно: не держали даже самую малость — выгоняли, как последнего фраера… Да-с… Простите, пожалуйста… Первый раз, — так даже мелочи отвалили на трамвай до Безымянки… Отправили с приговором: Стыдно, мол; опять же — интеллигентный человек, а туда же… Да… Видели бы вы, Вениамин Залманович, физиономию Левонтина при моих возвращениях, — высшего порядка психологический спектакль — пантомима! Он ведь моим начальником не был, по положению «подо мною» стоял — сожрать живьем, следовательно, меня не мог… Ах, как он мучился, бедолага… сукин сын, Господи прости. И один на один он мне ничего не выскажет: знает великолепно, чем этот разговор кончится… Чуял, мерзавец, что руки у меня на него чешутся…. Да…. И уйду я тогда, после «разговора»' с ним с легким сердцем на фронт, в штрафбат, конечно… С чистой совестью. А что — штрафбат? Штрафбат — сила! Уж где воевать–то лучше, — любо — дорого!… Зато он бы уж более никому не пакостил… Да… Не вышло у меня штрафбата: набил ему, все же, морду… Но к событию этому индифферентно как–то все отнеслись — вроде все так и надо было… Да… Хуже всего, что отец ваш делал вид, будто ничего не произошло, — это для меня хуже ножа было…. Слышал потом, что он с Левонтином с глазу на глаз беседовал.. Левонтин с того часа съежился будто, осел, как весенний снег…. Ненавидел я его по–прежнему… И то, что Левонтин был хорошим расчетчиком ничего во мне не меняло: цвет страны полег тогда уже — к тому времени — по русским полям, — самые честные, самые непосредственные, — лучшие самые и самые молодые и здоровые… Будущее нации… Несостоявшееся… Да. Главный генетический фонд народа. И никто из них не помышлял — на людях, во всяком случае, — оценивать свои сиюминутные способности и потенциальные возможности на будущее, в случае, если их от фронта «освободят»…

Был у нас в Управлении специалист по технике уникальных расчетов. Скажем, самый талантливый конструктор–инженер изо всех, с кем мне пришлось работать — Бронштейн некий. Он у отца вашего учился «философии счета»… Непонятно? Непонятно… Мне, признаюсь, тоже. Но, вот была такая философия, если ваш отец с Бронштейном этим могли о ней ночами рассуждать, если позволяло время… Вообще–то, отец Ваш на время не жаловался, у него поговорочка была одна: времени не хватает только бездельникам… Да… Вот, значит, рассуждали они об философии этой, и Бронштейн, ни в Бога, ни в Черта не веривший, научился от отца вашего кое–каким штуковинам… И не свихнулся при этом… Да… Так вот, Бронштейн четырежды сбегал на фронт, в принципе, удачно очень. Морда у него, правда, была самая что ни на есть бандитская, это надо признать. Нам уже после войны рассказывал Вениамин Иванович Дикой — начальник, помнится, ваш наиглавнейший (в Безымянлаге был Главным комендантом; до того — в Магадане на Колыме — тоже Главным комендантом города, порта — всей Колымы! Роль при Сталине страшная), — что разные особисты как только Бронштейна ловили — запрашивали тотчас уголовный розыск… Такая, значит, физиономия… Да… Возвращали его таким манером три раза, — каждый раз почти что с передовой: он же слепым был, как крот, у него зрение на оба глаза было — минус одиннадцать, да еще с расслоением роговицы, что ли… Так — нет же! Сбежал в четвертый — попал таки на фронт!… Знаете, что он на фронте делал — слепой:!? Его привозили к особым минам и авиаторпедам неразорвавшимся… Подводили… И он их «успокаивал»'… Да…

Погиб он при форсировании Вислы: снаряд разметал плот… Да… Вы вот, Вениамин Залманович, спросите–ка у Галицкого Ивана Павловича — он ведь с вами работает сейчас. Работает? Да? Так вы спросите. Они этого Бронштейна все знали, он у них вроде высшей достопримечательностью был — монстр инженерный… Да… Заместитель Галицкого по политработе подсчитал, что Бронштейн обезвредил около двух тысяч «взрывоопасных предметов» особой сложности… Для личного дела Бронштейна — навечно сохранённое в кадрах института…Для стенгазеты нашей старался…Да… Они сколько же людей рванули бы «на выброс», предметы?… Вообще, Галицкий про этого мужика — Бронштейна — много баек хитрых знал, и смешных… Хотя, конечно, — что тут смешного, когда Бронштейн /слух у него был собачий совершенно!/ орал на всех по–матерному, визжал даже, чтобы никто не смел к нему подходить на двести метров, когда он «предмет» изучает…Этот помощник Галицкого рассказывал.

Здесь Огородников делал паузу /делал, потому что разговор этот он затевал не раз, он к нему возвращался не однажды, тема эта его волновала, или мучила даже…/ Он делал паузу, набираясь, будто, сил для излюбленного разговора «за евреев»…

Да… Знаете, Вениамин Залманович, я человек русский… Вы заметили: меня всегда будоражит, что ли, ", еврейский» вопрос, — в моей же стране, на моей же земле этот вопрос ставился не однажды… Да… Время от времени… И по разным, замечу, поводам… Да… По количеству прочитанного по этому злосчастному вопросу я, пожалуй, могу претендовать на звание специалиста экстракласса, хахамом, одним словом, могу называться… Да… Тут и вашего отца «вина»: он меня в свое время просветил солидно. А его мнение я ценю превыше всего: он же не просто объективный человек, — он совесть человечья сама! Что, — громко сказано?! Почему же? С каких это пор вещи неприлично называть именами собственными? Да! Отец ваш — совесть. Как же иначе–то называть его? Как же: иначе, если это правда? Или правда не имеет права на обнародование? Ленин–то, — времена какие были суровые?, — не побоялся назвать Совестью Партии Сольца… — Вы должны его знать: он, кажется, знакомым вашего отца был? Аарона Александровича Сольца я знал. Он был старым приятелем моего отца еще с екатеринославльских времен их жизни — по Каменскому, точнее, где «искровцем» — в начале века — Сольц вел партийную работу на Днепровском Заводе…