Вениамин Додин - Воспоминания

Левонтин — Известный в свое время конструктор–строитель доживал в мое уже время в ЦНИИЭПЖИЛИЩА под покровительством одного из бронтозавров канувшей в Лету Академии Строительства и Архитектуры Бориса Рафаиловича Рубаненко (ЦНИИЭП Жилища). Человек предельно замкнутый и не откровенный еще более предельно, из «испуганных навеки, навеки проученных», Левонтин говорил мне, отодвинув на час краткого поминовения Отца свою улиточью манеру уходить от любого вопроса, тем более от разговора: «…Эти способности вашего Родителя объяснить нельзя, — как УМОМ РОССИИ НЕ ПОНЯТЬ… — любое объяснение обернется глупостью, мистикой, натяжкой. Их принимали априори, поскольку это было реалией, — а что еще оставалось делать? Не пытаться же объяснять любопытствующим /ваш Отец не знает, сколько запросов приходило в учреждение; мы, можете себе представить, не Его оберегали от них, — себя/, не пытаться объяснять всем и каждому, что среди нас, в XX веке живет… вот так, просто… Нет! Нет! Время для подобных объяснений не настанет так быстро. Люди же не готовы к такого рода штукам… Вы… действительно Его сын? … Да, да — вы очень похожи — внешне. Внешне? Внешне, но не только, конечно, не только конечно… Естественно. " И будто испугавшись — так показалось мне — поставил точку, вставая — «…Фантастично и… страшно…»

Чуть ниже я расскажу о его страхах.

Рассказывал Щедровицкий, болтливый близнец Левонтина, бывший многие годы директором ПРОМСТРОЙПРОЕКТА: «…За все эти свойства Отца вашего… — за непонятную людям талантливость, умение «творить чудеса» - … это все понималось в самом прямом смысле — некоторые коллеги — я это постоянно чувствовал — ненавидели Его люто, патологически. Они бы сожрали Его живьем, как говорится, но… Страх! Страх их преследовал, — не сдерживал — нет! Держал! Не за глотку, как обычно принято… понимать, — за мозг!… Вот-с… Это ужасное состояние, поверьте. Представьте ситуацию: вы ненавидите, готовы вцепиться… И знаете, чувствуете каждой воспаленной клеткой мозга, тела, кожи, черт возьми, что Он уже знает о том, что вы уже знаете… о том, что Он уже знает… А!?…»

Щедровицкий замирал в стойке, потом руки его когтили медленно воздух перед моим лицом… и я невольно представлял себе, как бы он, если бы не боялся, «держал за глотку, как обычно принято», моего отца, у которого, к тому же, один сын сидел — враг, другой сидит — враг вдвойне… Моего отца, беззащитного перед любой сволочью, у которой случайно никто не сидел…

Потом он долго принимал лекарства из пузыречков и флакончиков, стараясь успешно не смотреть мне в глаза, страшась смотреть, полагая, быть может, что я тоже знаю, что он знает…

«…Представляете?!… Он знает!, который БЫТЬ МОЖЕТ все может… Рехнешься от всего этого, к чертям совсем…»

Насчет «страшно» я был наслышан…

Мало знавшие его люди боялись оставаться с ним наедине — даже не одни. «…Ну, … как покойника, что ли… Извините, пожалуйста…» — определил эти страхи его коллега Огородников.

«…Во время предвоенных московских, а потом и куйбышевских суточных бдений в ГИПРОАВИАПРОМЕ — рассказывал Огородников — новые сотрудники, вопреки требованиям строжайшей экономии электроэнергии /за этим очень серьезно следили/, а позднее, несмотря на угрозу уголовного наказания за демаскировку — уличные патрули могли и просто пальнуть по плохо зашторенному окну — устраивали в проектных залах иллюминацию, когда ваш отец приближался, обходя ночами один — свиты он не терпел — конструкторские группы для оперативных консультаций…

Был даже специальный приказ издан по учреждению: Додину передвигаться только с сопровождающими, — с охраной, будто. Чтобы люди не боялись так…

… Боялись — не боялись… Мура все это. Боялись новички, наслышанные страхов и небылиц про вашего отца. Боялись левонтины да щедровицкие, ненавидящие его за талантливость и всеумение, за то, главным образом, что страшились просвечивания его всевидящими глазами своих темных душонок и помыслов…

Я такие сложные, высокие слова говорю, самому неловко, но других и не подобрать, когда о вашем отце разговор… Да… А мы любили его и почитали в нем прежде всего неистребимую его гуманность — не доброту, — нет, — которая при тогдашних особых обстоятельствах была действительно хуже воровства, а гуманность… Это надо точно очень понимать: что есть истинная гуманность в войну, в трагическое для государства, для народа, потому суровое, беспощадное к любым нарушениям и нарушителям установленных военных порядков и правил время. Вы–то, конечно, представляете… Видели… Опоздание на работу на двадцать минут — суд. Значит, тюрьма, срок, — лагерь!… Фезеушников — малолеток судили за дезертирство: пацаночки и пацанчики в деревни убегали — не сбегали, нет! — убегали на день, на два — к мамкам. Отцы–то у них на фронте… Убегали за едой: голодно и тяжело было неимоверно, детям особенно, — они же еще детьми были, дезертиры эти — эти токаря, да фрезеровщики, да слесаря, да клепальщики на авиазаводах, на военных заводах наших. Вы же их сами видели на Безымянке… Да… Им за дезертирство — по восемь лет лагеря! По восемь лет — как раз время, чтобы вырасти во взрослого… Да… Тогда, в то время очень многое зависело от непосредственного начальника — вся судьба подчиненного… Да… Левонтин этот, сволочь, … вор — он своих подчиненных обкрадывал, скрывал и присваивал доппайки — пайки такие дополнительные к карточкам продовольственным… Вкупе со Щедровицким — таким же, если не большим мерзавцем, который его боялся по понятной причине… Доппайки, знаете, премия продовольствием — это жизнью было человеческой! Государство из последнего отдавало терявшим память от голода проектировщикам: авиация же нами строилась–создавалась!… Да… Так, этот вор и трус — трус классический: фронта боялся до рвоты, до обмороков… Так этот мерзавец — вор и трус — всех вокруг истязал страхом фронта. Пугал, угрожал, — загоню, бронь отберу, отправлю!… А кого было пугать–то? У нас все мужчины — люди–то пожилые, — кто мог, воевал уже давно, — по десятку заявлений «на фронт» подавали по инстанциям. Тогда так только полагалось на оборонных предприятиях, самодеятельность наказывалась… Да… У нас большинство женщин на фронт рвалось, — все честные люди… И держались, между прочим, в нашем, например, Промстройпроекте или Гипроавиапроме страхом… лагеря… Да… Убежишь в военкомат, а оттуда отошлют назад, и все… Вот такие левонтины мигом оформляли на них документы как на дезертиров. И что вы думаете — могли судить, очень даже запросто… Да еще по статье такой, что лучше смерть — по «пятьдесят восьмой» пункт «четырнадцать» — саботаж! Вот… И судили… Да… Левонтины разных мастей скольким людям угробили жизнь. Считал кто–нибудь? Ох, скольким! И все для того, чтобы собственную шкуру уберечь от войны… Понимаете, штука какая: если другие удачно бегут на фронт и, счастливчики, попадают туда через все рогатки — чем все левонтины оправдаются перед народом, что тогда — молодые, здоровые, настырные — народу скажут, когда придет время ответ держать, — что они скажут людям, у которых отцы, братья, сыновья, дочери жизни уже отдали за Родину?… Или страшнее еще — гниют, неопознанные по добытой войною немоглухоте и слепоте, без рук, без ног по тыловым госпиталям островным, да заболотным, чтобы людям кругом не страшно было… Чтобы не видели люди ужаса этого… Не ужасались чтобы…