Вениамин Додин - Воспоминания

— Мы отвлеклись.

— Да… Вы, Вениамин Залманович, судьбу его знаете… после событий памятных?

— После «памятных» — не знаю. До памятных — он часто бывал у отца. Но, помнится, после января тридцать четвертого его посещения носили… «незаметный», что ли, характер… Вообще, в это время многие перестали у нас бывать…Не замечали.

— Да… Конечно… Многие, — но не Сольц!

— Не спорю. Но мы ушли от вашего рассказа…

— Да… Мы, вот, вспомнили Россию и… евреев… Вопрос еврейский. Вы заметили: левонтины — все без исключения, — нет–нет!, я не обо всех евреях говорю, Боже упаси, я только о левонтинах!… Да… Так вот, левонтины эти распространяли вокруг себя облако антисемитизма, как каракатица — чернильное облако… Только каракатица–то делает это с защитной целью — облако–то! Вот и представьте: земля России — и левонтиновы облака на ней… Впечатляющая, скажу я вам, картина! Между прочим, — животворная вода для плесени антисемитизма… Да… Хлеб его насущный… Бульон питательный… Поймите меня, Вениамин Залманович, — я ведь не так прост и уж совсем не наивен, чтобы считать левонтиновы деяния единственной, главной что ли, средой питания юдофобства, где единственно произрастает оно и набирает силу. Ничуть. Среди мутантов этого явления много и от лукавого, не скаламбурить бы, — но сред и мутантов хватает. Да… Сред и мутантов хватает и без «чернил» нашего «друга» и его многочисленных двойников. Но штамм этот, так или иначе, весьма и весьма токсичен своей наглядностью, даже осязательностью, потому без промаха поражает самый чувствительный рецептор нормального или, как принято выражаться, простого человека — воображение его. И чего греха таить — воображение готовое очень поразиться… Убойный яд данного штамма более чем очевиден: это вызывающая естественный протест настойчивая и неуемная злопричастность жизненным интересам окружающих… Да… Уточним: жизненным интересам, не всегда, не во всех случаях отвечающая принятым среди порядочных людей представлениям о «мировых» что ли стандартах морали и, конечно же, о высших государственных интересах, если о последних разговор… Но, тем не менее, отлично уживающимся, привычным, удобным, принятым, наконец, в собственной нашей среде обитания… Да… В нашей собственной среде…

Может быть я преувеличиваю, — да и один ли я преувеличиваю–то, — слышал и теперь слышу вот такое от многих. От товарищей, — в чем -в чем — в юдофобстве не погрязших никак, никоим образом, по причине, хотя бы, прямой принадлежности к святому племени Иисуса… Да… И потому повторюсь — в который раз! — повторюсь, рискуя навлечь на себя потоки критики: никакие гитлеры со всем их пропагандистским аппаратом не способны сотворить такой могучей приобретенной убежденностью армии антисемитов, как это успешно сотворяли во время войны реальные левонтины. Также, впрочем, как самые талантливые и активные интернационалисты любых расцветок не сделают для утверждения добрых отношений между людьми различных наций и расс того, что сделал один Бронштейн и подобные ему граждане. Даже если бы Бронштейн не отдал жизнь за родину, а Левонтин отдал бы ее… невзначай…

К этой своей «идее фикс» Огородников возвращался каждый раз, как псих к резинке от трусиков из старого анекдота, стоило ему только подумать о Левонтине. А думал: он об этом ненавистном ему человеке постоянно и мучительно, как известные герои повестей о Ходже Насреддине постоянно думали о красной и отвратительной заднице павиана, что категорически им было противопоказано здравым смыслом.

Я не любил и не терпел эти его разговоры–откровения, унижавшие его в глазах моих. Я обрывал их вежливо, но настойчиво, прибегая к самому простому и действенному средству — доведению их до абсурда. Огородников спохватывался, размягчался. А я страдал: от разговоров его «за еврейский вопрос» у меня оставался на душе /или, быть может, в желудке, который побаливал периодически/ противный, мучительно осязаемый осадок вкуса липкого и теплого сахарного сиропа с воняющей мылом «К» эссенцией, в комплексе именуемых почему–то в торговой сети «Лимонадом». Если я вовремя не прерывал их — разговоры Огородникова переходили в стадию разъяснений на тему о необычайном героизме евреев–солдат на фронте, «…удостоенных самым высоким статистическим процентом званий Героев…», о том, что сачков, трусов, жуликов и дезертиров тогда, в Отечественную, хватало и среди «…нас, русских…» Надо признаться, эти штучки огородниковские вызывали у меня подозрение в подлинности записи пятого пункта в его анкетах… Обидно было видеть этого достойного человека, столько сделавшего для меня в совершенно не идущей ему роли… Обидно и противно. Я винил его, бедолагу, в том даже, что он никак не мог осмыслить черчилевской реплики на вопрос о причинах отсутствия антисемитизма в Британии: «…Почему? Да потому, что вы не найдете англичанина, которому в голову пришла бы бредовая мысль о том, что он глупее еврея!» Не осмысливал Огородников этой простейшей мысли. Не осмысливал, и все тут. А я винил его… И не догадывался долгое время, что он попросту ревнует Левонтина ко мне! А Огородников не раз и не два с обидой говорил мне, зайдя в очередной раз в мою лабораторию: «…Этот гражданин опять к вам заходил, пакостник?… По дороге в столовую, говорите? Он же печеночник–хроник! Чего ему в столовой делать! У вас просто не хватает настойчивости и злости, чтобы указать ему на дверь, вот что это значит…» Я пытался шутить. Он обижался на мои шутки. А я не хотел, не имел права объяснить Огородникову, почему Левонтин заходит ко мне, ненавидя отца и, верно, распространяя ненависть на меня. Выше, я проговорился о его, Левонтина страхе…

…В самом начале тридцатых годов, когда отец получил землю под здание ПРОМСТРОЙПРОЕКТА на Кочках у Лужников и стройка развернулась, Щедровицкий и Левонтин сумели пробить строительство жилого дома на одной из арбатских улочек — у театра. Дом был задуман широко — с трех — шести комнатными квартирами, с ваннами–бассейнами… Самый дом для… сплошь барачной Москвы… Нашу семью в списки претендентов не включили: отец с общественными организациями связан не был, религиозные убеждения его щекотали, если не раздражали инициаторов застройки. Но высокие гости нашей разгуляевской коммуналки имели обыкновение во все вмешиваться: тогда позиция «не наш вопрос» просто не была бы понята. Землячка (болтали) цыкнула, мы оказались в списке. Но наступило вскоре двадцать девятое января тридцать четвертого года. Оба наших героя тотчас же осуществили политическую чистку рядов будущих квартировладельцев супердома. Отец, по обыкновению, на это не реагировал ни словом, ни действиями: надо было бы «связываться» с общественными организациями… В то время руководы–общественники знали отца только еще как главного инженера–чудака.