Вениамин Додин - Воспоминания

И так, Петр Иванович звонит. Просит «принять» его. Я жду. Он привозит сувениры: бумажку с отцовскими строчками, записку отца незапамятных времен, документ… на котором отцовская подпись или резюме…

Однажды, — счастливый, сияющий, — он приехал утром — прямо к моему приходу на работу. На журнальном столике уже лежал большой сверток. Я развернул его под сияющим совершенно мальчишеским взглядом старика — бронза блеснула… Две массивные дверные ручки прошлого века лежали рядышком. Я узнал их, потрясенный неожиданностью и смущенный одновременно…

— От вашей комнаты… Квартиры… Вчера начали сносить ваш дом на Разгуляе… Я знаю ваши двери — хожено–то. хожено сколько было в тепло это непостижимое — в квартирку… Подождал ночи, залез на второй этаж — лестницу–то уже разрушили, лез по штырям — и нашел их… Отвинтил… Эта, вот, — от кухоньки вашей… Эта от комнаты. Узнали? Их сколько раз касались руки отца вашего, и маменьки, и бабушки вашей замечательной… Вот, принес их. Хорошо это? Вам не будет неприятно?

— Петр Иванович!…

— Ну–ну, славно, славно… А я, знаете, часом, посомневался: с квартиркой этой…, — уж очень много горя вместила квартирка… И горе–то — не от нее ли?…

Это — Сухих. Горя же квартира моя вместила предостаточно, ручек от нее касаться не хотелось…

* * *

…Трудно вашему отцу, Вениамин Залманович: он орёл, ему в небесах должно бы парить с мыслями своими высокими, с талантом, что только персонально, по наряду от Бога можно получить, со светлым его умом, — парить в небесах, где одни только орлы и летают. А он бился о тверди земные — каменные и людские… Вида только не показывал, улыбался, будто все кругом ему трын–трава… В квартирке, вот, на Разгуляе проживал — мерзостная, надо сказать, жилплощадь… Ему, будто, и на это обстоятельство грустное — наплевать, — в нем гордыни не было совершенно — гордость была! Была гордость главная и нетленная: он народом своим гордился несказанно — еврейским, который почитал святым и великим. Мне понятны его отношения и любовь, гордость его к народу евреев, которому он сын истинный: я, русский совершенно, не меньше горжусь своим народом, и люблю его не меньше, и чту свято. Потому мог, право имел понимать отца вашего чувства к еврейству и разделять их искренне. Как понимаю я и чту в еврействе, в истории евреев предтечу собственной моей русской культуры, ибо христианство — православие в особенности — от культуры моего народа не отличаю и потомкам своим закажу отличать. И через подвижничество отца Вашего чту я в еврействе подвиг его постоянный. Я Залману Самуиловичу пересказал однажды тронувшие его глубоко слова Толстого, точно про него специально сказанные — про отца Вашего: «… Проживите и вы в пустыне — увы! — не безлюдной, — в сумятице будней, насыщенных драмами, которые стали за тысячелетия рассеяния еврейского так обычны, что не должны бы уже вас возмущать… Поживите действенно, в буре ежедневности, не теряя мужества, развивая и сохраняя способности сопротивления всему, что враждебно честной и возвышенной душе… Не должны бы уже возмущать, но возмущают с тою же силой, что и тысячу, что и две тысячи лет назад…»

Он постоянно думал об этом, Ваш отец… Знал эти мысли Льва Николаевича, — он ведь все знал, память–то его была безгранична! Но слушал меня внимательно — он слушать умел людей так, как никто на моей памяти. Слушал и улыбался загадочно, должно быть, смеясь внутренне не зло надо мною… Над моей привязанностью к предмету его любви…

Когда я заходил слишком, по его млению, далеко в попытках своих осмыслить «смыслы», — «зафилософствывался», как он говорил, — отец Ваш останавливал меня шуткой, большей частью «Студил». «Остужал»'. И напомнил, однажды, грустно–веселые мысли начисто забытого ныне писателя–народника Каронина; о том, что рано нам философствовать, Петр Иванович, дорогой. Нет у нас материала для этого… Философия — сводка знаний о жизни, а мы с Вами что знаем? Одно только: вот, явится сейчас… городовой, допустим, и отведет в отделение полиции…, простите, в участок, конечно… Отведет и не скажет даже — за что? Кабы знать — за что, ну, тогда можно пофилософствовать на тему: правильно отвели в отделение… в участок, конечно, или нет? А если и этого не позволено знать — какая же тут философия возможна? Нет здесь места для философии…

Я‑то понимал, Вениамин Залманович, почему отец Ваш о городовом вспомнил: Вы с братом Вашим не выходили у него из головы… «Кабы знать…»… Вот что мучило его постоянно, хотя он безусловно знал: ни за что!… Потому как понимал отлично, что на зыбком фундаменте «общности материальных интересов» этики не построить, а без этики никто и никогда не будет, знать — "'за что»?

Да, Ваш отец философствования избегал, но о значении мысли человеческой думал постоянно, убежденный глубоко, что на свете нет ничего дороже мысли, что она — начало и конец всего бытия, причина и следствие, движущая сила и последняя цель. И еще он знал, — и учил нас всех тому постоянно, — что никто и ничто не заставит человека отказаться от мысли, ибо человек велик и жизнь его прекрасна только в той мере, в какой вложена в него эта вселенская сила…

…Вот, философствую я о философии Вашего отца, — Петр Иванович покосился на меня оком своим орлиным, — а он меня, Вениамин Залманович, огрел однажды «философией» за философию, да по больному очень месту, напомнив, что россияне всегда скверно философствовали, хотя из них многие в семинариях обучались… Один глубоко почитаемый им человек не раз повторял, что «…мы, русские, мечтать любим, как башкиры, например, а «философим» по–самоедски… У немцев, у немецких ученых, философия есть итог знаний, а у нас, русских, она всегда понималась — и впредь пониматься будет — лишь как план жизни, «расписание на завтра». И давал оценку такой «философии» не совсем лестную, как Вы сами понимаете…

Сказал он мне все это и засмеялся тихо так… Знаете, отец Ваш никогда не смеялся над людьми, даже над теми, кого обязательно надо было просмеять — для их же пользы. Или выругать даже. Он уважал в каждом человеке человека — в этом была его необоримая сила. За это любили его… одни. За это ненавидели некоторые… Ну, о тех, кто ненавидел — Вам известно. И не стоят они того, чтобы вспоминать их лишний раз: возгордятся, сукины дети, поминанием. Да еще рядом с отцом Вашим, А вот любили его, помимо «прочих», люди куда как интересные и примечательные, даже в высоких энциклопедиях замурованные… Не знаю — помните ли Вы их? Ходили они некогда в Ваш разгуляевский дом, как в церковь… Или, если точным быть, — как в синагогу…

…Я их помнил. Хотя всех их видел очень давно — многих, в детстве, и не часто. Петр Иванович, завсегдатай нашего дома, знал этих людей преотлично, но, прямой, честный и скромный человек — никогда