Вениамин Додин - Воспоминания

Его изображение я пронес через этапы и шмоны. Не знаю почему, по какой иезуитской логике листок с его портретом обязательно отбирали, как отбирали готовальню и те необходимые мелочи, без которых я не мог выполнять мою работу. Но если, отбирая, все вещи кидали на столы или клали на землю, то портрет выбрасывали. После объяснений с конвоем или дежурными надзирателями вещи возвращали. Портрет никто никогда не поднимал. Я сам только. Тогда я уже зналг что это — не просто тупость, возможно, совсем не тупость…

Его изображение я храню и здесь — таскаю талисманом в рюкзака из зимовья в зимовье, с возвращением на Ишимбу… Домой…

Его изображение мой спутник и ночной собеседник. Оно говорит мне о нем больше всех вместе когда–то сказанных и написанных про него слов. Я беседую с ним каждую ночь. Не всегда это просто. И всегда не легко. Но если отнять у меня его портрет и эти ночные диалоги, — что тогда? Чем тогда жить, надеяться на что!?…

…Тринадцать лет назад в такие же морозные и вьюжные ночи в Москве взрослые граждане моего государства, одетые в добротную и такую знакомую и почитаемую форму Красной Армии — распаляясь равнодушно, методично месили меня сапогами… Били не для того, чтобы выбить из меня некие сведения или душу. Нет. Сведения были их собственные. Душа моя была им не нужна…

Он видел это. И молчал. Смотрел только — также вот — напряженно и вопрошающе. И той же судорогой усталости сведено было лицо его. Выше физической боли, — какая уж боль, если каждую ночь бьют, выше физической боли была другая, Главная Боль: они — в сапогах, и здесь же — в душе моей -он. Он — и они. В одной комнате. В одном мире. Это наваждение длилось, однако, не вечно. Совсем скоро в меня вколотили ошеломительно простую истину: для тех, кто старательно сучил по мне ногами, он не существовал… Как ничем был опортреченный багетной рамкой с проржавевшим здесь, в подвале, овалом инвентарного номерка плешивый вождь.

Времени для размышлений и всяческих воспоминаний, в том числе, литературных, у меня хватало. Работала еще истина: спине тяжело — голове легше… Еще и еще раз проверял я в памяти пророчество Саввы Морозова, — удивительное, трагическое…

…»…Очень вероятно, что когда революция придет, инициаторов и победителей её вздуют, истребят, но — это уже дело второстепенное…» У меня было много причин помнить эти слова, записанные Горьким задолго до революции и прочитанные мною еще в тревожном детстве. Много позднее я вновь перечел и совсем по–новому пережил морозовское пророчество. Да, в главном он не ошибся. Но "'…дело второстепенное» оказывалось совсем не второстепенным… Хотя, конечно, для русского делового человека — промышленника важнейшим тогда было то, что «…это течение сыграет огромную роль…» в превращении России «соломенной в Россию железную…» И в этом Морозов оказался прав…

…Светец угас… Приплыл острый запах потухшей лучины и исчез тотчас… Растворился в сонном духе прогретых бревен сруба… Свет потухающих углей крыл пространство у каменки глинкой с кровью. Плащаной пол под светом расходился могильной ямой… Тяжко ныло под сердцем — болело сердце…

Посипывали, позванивали угли в каменке… Холодила лицо снежная вьюжка–пыль — протиралась пургой сквозь невидимые щели. Будто снежило в зимовье… И снег был в душе…

Да,… рожденный, видать, без сорочки,

Измытарюсь, истлею в казенном гробу,

Не оставив на память и строчки…

Распихает бродяга угли кочергой…

Спалит в печи одну половину

Бесполезной бумаги, оклеив другой

Из корявой сосны домовину…

…Сыпал снег, заметал пути, заметал надежды…

Белым саваном наваливалась снова безысходность…

…Надо мной будут вечно цвести и гнить

Поколенья лесов Оймолонской Гривы…

Хранить будут вечно могилы–архивы

«ДЕЛО» с грифом «ВЕЧНО ХРАНИТЬ!«…

…В зимовье пахло травами… Пахло цветами и летом… Плыли по сияющему небу белорозовые облака…, как на полотнах Сверчкова… Облака исходили теплом…

…Просыпаюсь болезненно–тяжело — от остервенелого лая собак и топота — громкого, пугающего… Испуг и болезненность пробуждения для меня не обычны, — это усиливает тяжесть… Вскакиваю…

— Принимай, хозяин! Замерзаем — не видишь! — Зенин никак не вытряхивался из мерзлой — колом — собачьей дохи… Доха, с мороза, воняла всеми псами вселенной, лошадьми, прелым болотным сеном, навозом — запахи густы, колючи, лезут в душу… Валенки Зенина уже валяются у печи — скоро и они завоняют — расскажут, с кем встречались. Рядом с Зениным, совершенно застывший в пластинах льда и инея вокруг стянутого стужей лица, молчит еще кто–то — незнакомый; не раздевается — руки у него не шевелятся…

…Скоро совсем, — через часок, — в исподнем, оба сидят у стола, сплетя по–младенчески под лавками босые ноги. Лица растирают, разминают пальцы. Сонно гудит всполошенная визитом каменка. Закипающая вода позванивает сердито чайником. Растревоженный полуночными гостями, обиженно сипит в чугуне медвежий бульон, распаляется. Разбуженные сверчки, перепутав время, ошалело скрипят — ругаются верно.

По свежему еловому лапнику я устилаю пол толстенными бараньими дохами, стелю поверх подаренные Ниной новенькие голландские грубые простыни, кидаю в голова свернутые рулетом спальники–пуховки, набрасываю вместо одеял медвежьи полости…

— Т-ты скажи, — Зенин крякнул, — Трумен–президент от такой постельки не отказался бы, а?!

— Сталин бы тоже не отказался…

— Сталин?… Да… Сталин… — Зенин как–то так взглянул на меня. Не ясно было: одобрил, нет…

— Ему постель определили, — сказал после долгой паузы. — Последнюю — нет–ли…. Не трогай его… Жлобы, которые из рук его клевали и сыты были, еще до Страшного Суда его перепродадут… Мертвого. Когда страх пройдет первый…

Когда я вернулся от лошадей — оттер их, укрыл теплыми попонами, насыпал ячменю — оба спали, головы сложив на столешницу. Разбудил их с трудом. Гость, как видно, к таким дальним прогулкам не привык — укатался и намерзся в пути так, что после стакана спирта, миски огненных пельменей и кружки горячего чая — все молчком — ткнулся в постель, заснул мгновенно, как умер… Зенин, укрывая его полостью, пробухтел невнятное, свалился тотчас наповал сам…

Они спали.

Я слушал их спокойное дыхание. Успокаивался.

Напрасно успокаивался — в глухом зимовье отыскала меня моя Судьба… Она, ****ища, спала сейчас сразу с двумя мужиками. И хоть бы знак какой подала мне… Тоже, видно, вымоталась со мною и намерзлась вдосталь…

Суждено мне было, как некогда пращуру моему, Моисею, внимать пророчествам. Сам я в пророки не вышел. Не сподобился…

…Часов в десять утра Зенин проснулся, вскочил бодро, выбежал в одних трусах — валенки вздев — на мороз, зарядился, — оттерся снегом. Сказал тихо, кивнув на зимовье, — Мужик он нормальный. Начальство какое–то высокое только в крае. Сегодня уйдем на факторию — на Верхний Пит. Туда и обратно. — На мой немой вопрос ответил: — Да, специально заехали — не близок свет, — чего было такой крюк крутить?.. — И показывая на выползшего, завернутого в доху гостя, — Воронков, полковник,.. Иван Михайлович, — спросонья не познакомил прежде…