Вениамин Додин - Воспоминания

…Разбитый грузовик колотится дробно о гребни снежных застругов…Трясется яростно по торосам замерзших бродов… Зло кидает содержимое изломанного кузова на глубоких промоинах ледовых перекатов… Жалуясь будто, — плача и завывая натужно, — вытягивает машину из бездонных ямин и выбоин, — насилуемая яро, виды видавшая, — коробка передач…

Впритирку с утробно стонущими, гудящими трубно бочками из–под солярки, в обнимку с бухтами ржавого рваного, повизгивающего сипло изуродованного, кое как стянутого, троса примостились люди. Люди примостились вповалку на стертых полувековой зверской работой в отвалах стальных дражных ковшах. В каждой щели, меж отслужившем своё не нужным уже железным хламом–поклажей, в кузове люди. Такой как ржавый железный хлам человеческий…Спрессовавшийся плотно за дальнюю дорогу…

Отслужившийся, отработанный… И те, кому служить ещё…И работать — дети… Погромыхивают глухо, перекатываясь по ним — вдоль и поперёк — бочки. Толкутся через лежащих набросом железки и деревяшки… Коварный трос, раскручиваясь, ржавыми когтями порванных проволочных жил рвёт немудрящую дорожную одежонку и ранит тело… Неподъёмные чаши ковшей, — подрагивая и позванивая глухо и угрюмо, — лежат на досках дырявого кузова не шевелясь, смирно, пока ледяной торос под скатом не тряхнёт и не подбросит…

…С обочины на грузовик глянуть — этап гонят… Каких позади не счесть…

Конвоя нет, только у кабины в обнимку с винтарём…

Но нет конвоя — конвой не нужен!

Вповалку с грузом скидываемые толчками в общую кучу люди в машине. Несколькими сутками прежде призван был нежданно почти что каждый из них Ликующей Трубой Свободы!…

И теперь, — враз сорванные из непроглядий ссылочных щелей, без всякого конвоя который день, — упрямо и упорно, собственной своей волей, пробиваются к привидевшемуся трубному Призраку… Рвутся–прорываются в новую неизвестность на полу живом грузовике сквозь мёртвую нежить снежной глухомани угрюмой горной ангарской тайги…

На дворе поздняя осень одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года…

Времени этого люди, — что со мною в машине, — ждали долго и терпеливо…

Однако… П е р е ж д а л и…

Злосчастные насельники ссылочных погостов — извечно водворяемые в них — по эпохам — кто на срока, кто навечно. В редкостные события внезапных именных или свальных амнистий, на время исчезавшие куда то. Или насовсем истлевавшие. В глухой безвестности и небытие. По себе следа не оставив, бесследно погибая неисчислимыми поколениями, праведники и смутьяны. Просветители и казнокрады. Святые и провозвестники террора. Вожди анархии, революций и контрреволюций. Правые и левые. Белые и красные. Кулаки и партработники. Солдаты и генералы. Легионы малых и великих… Поляков и русских. Евреев и малороссов с белорусами. Татар и ингерманландцев… — не перечислить… — И всех принимает, уютит всех и обнимает земля…

…Валит мокрый снег… Машину трясет… Друг к другу прижавшись, согреваются люди в разбитом кузове, но измерзают, и злобствуют… Но не смолкающая Труба глушит мрачные и злые думы…

В самые эти часы и дни… что должны теперь отложиться в человечьих благодарных душах самыми счастливыми часами и днями жизни — дни и часы эти, многие годы ожидаемые, многими муками выстраданные — никому часы эти и дни не радостны… Долго ждали их…Переждали…

…Мокрый снег густо валит на мокрую стылую землю… Замывает плывущие вдоль пути побелевшие склоны горной тайги, привычной, и потому близкой, которую грустно и больно оставлять под мокрым снегом в белой мути низкого неба…

…Мокрый снег укрывает проплывающие мимо березовые колки, наваливает могильные холмы на еловые рощи, на зеленые пихтовые болотца, присыпает желтые костры лиственниц…

…Мрачные души обращены вперед, если жизнь началась и прошла в тревожном и мертвом мире тюрем, пересылок и лагерей и человек там вырос, привык, впитал законы и воздух, выжил и дожил до воли, — мир свободы тогда неведом ему, непонятен и. страшен… И потому погребальные заботы зимы близки, тупят страхи и усыпляют… злобу…

…И потому еще, что впереди, бесконечно далеко впереди в забытом и ежечасно вспоминаемом детстве, в больничной палате, окном выходящей на родную улицу умирает мама…

… Чёрным зимним вечером, прогремев тряско по разбитым рёбрам разбитого моста через речёнку Рыбную, грузовичок по крутому проулку поднялся на высокую мотыгинскую улочку… В иные, солнечные дни, вальяжно плывущую над зеленой Ангарой. А теперь укутанную серыми хлопьями моросного тумана, волнами выжимаемого шугующей черной рекой…

…И ночь. Мутная снежная ночь…

Вместе со всеми не могу идти на ночлег к добрым людям. Не могу ждать утра на теплой собачьей дохе, брошенной на чистый, растертый голиком плаховый пол… Не могу ждать утра, которое будет таким же мутным и сумрачным, как ночь… Не могу ждать, — сердце ждать не может: сердце там, за окном, в маминой палате… И путь туда один: длинный, томительно медленный, как все пути моей жизни — последним катером, по последней чистой воде вниз, по зеленым, в солнце, а теперь по серо–черным водам Ангары… До Енисея… И по синим в солнце, а теперь по черно–серым водам Енисея до Красноярска… А там — там чем придётся — поездом, или самолетом!…

…Ночь без конца… И снег идет, заметая пути к маме…

…Шуршит, звенит похоронным звоном шуга… По серо–черным водам Ангары… Зеленым в солнце… Конец ангарского пути одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года! И не видно в черной как мир пятнадцатикилометровой ангарской шири ни огонька… Да кто рискнет уйти в шуршание и звон лавины устремленных вниз ледяных полей…

…А у окна, умирая, ждет мама…

* * *

В темной и мрачной мгле ночи, перевалившей на седьмое октября, нахожу катер. Он стоит у дальнего причала раздолинской базы, черный катер. С ярко горящими иллюминаторами.

Вбегаю по трапу, скользкому и ныряющему. Грязный сектор палубы, высвеченный лучом из–за отвернутого брезента, заменяющего выломанную дверцу… Распахиваю навес: за комингсом в кубрике — майор — начальник базы. На коленях его — голая девка спит раскорячась… За ними, из свалки нагих тел на полу — гогот, мат, визг — густые, как воздух в кубрике…

Майор пьяно вглядывается в меня…Тычком выбивает с колен пьяную… Подтягивает, не вставая, спавшие галифе, спрашивает:

— Ты чо?

— Ищу катер, боюсь застрять…

— Не, не застрянешь: утром паузок до Красноярскава потянут… — Он поворачивается всем обрюзгшим телом и бросает лежащим — Энтому, чтоб подмочь! Либилитирновый… наш челаек… Из партии…

— Муржиской…