Вениамин Додин - Воспоминания

Мужчины стоят рядом на корме, за которой замер последний звук.

— Взять чтоб по закону… — Шепчет офицер–танкист… — И не драться… По закону, ребята… Офицер я — мне и командовать… — Он нервничает, как и все, стоящие вокруг… И он не совсем уверен, что надо «по закону»…

Неожиданно женщины выходят к мужчинам и гуськом продираются между ними вперед… Они ждут… И ожидание это страшно.

…Тихо. Только зло плещется вода, сечет корму, качает паузок.

Вдруг… в темной мешанине тумана — черный нос катера…

Никто не кричит… Люди молча прыгают через борт вниз, на содрогающуюся палубу катера… В тишине, укрываемой туманом, слышатся только удары — глухие, тяжелые удары, словно цепами молотят хлеб…

И крик — высокий, пронзительный, как крик чайки… И еще крик …И еще…

И всплеск, тяжелый, будто бревно упало в воду… И еще всплеск…

— Высшее Правосудие… — Сашка закутывается в свое пальтецо, — Эта команда никогда больше никого не бросит умирать…

…Двое мужчин выкидывают с катера на паузок темный мешок… изломанное, разбитое тело… И женщины, нежные и испуганные, там, в каютке, где их дети, молоденькие женщины, матери спящих малышей — прыгают бешенными кошками здесь, разъяренные, на разверзтом теле, рвут окровавленными пальцами черную дыру бесформенного рта, мечутся по месиву окровавленных тряпок… И бьют… Бьют в беспамятстве острыми носами сапожек в разбитый оголенный пах…

Мужчины, увертываясь от злых ударов, пытаются оттащить женщин от трупа… Но это невозможно: разъяренные, озверевшие — они не отрываются от жертвы…

— Варенька! Варенька! Не надо, Варенька, хватит… Да ты что… Совсем озверела… — Муж пытается схватить её, оттащить…

— Костик… Костик… Мальчика мертвого догляди… догляди, зверь… — Варенька с окаменевшим лицом бьет и бьет… Пена с кровавыми сгустками от скусанных губ на лице её… на платье…

В обмороке, обезумевшую женщину приподнимают с месива тела, а руки её в судорожной хватке намертво схватили добычу…

…Вырезают кусок разодранных размокших от крови брюк, освобождают истерзанную, разорванную зубами плоть…, захваченную закостеневшими пальцами… Уносят женщину в каютку, где её мертвый мальчик…

И становятся у трупа — это мог быть теперь только труп… Чтобы женщины дальше не разорвали его на части…

Сколько же вынесла, вытерпела совсем молоденькая мать, сколько зла накопила, чтобы так вот рвать в неистовстве человеческое тело…

Постояли молча…

— В Красноярске доложу, — говорит офицер… — Как же дали бабам тех двоих выкинуть…? Не доплывут, если живы…

— А имям и не надо доплывать… Они приплыли… — говорит, вдруг, старик–золотишник. — Их сейчас шивер жует…

Слова женщины о мертвом мальчике, похоже, смутили старика и он принял смерть речников как должное…

* * *

Утром на катере двигаемся к берегу и через пару часов прижимаемся к натертому льдом пологому плёсу. Нас увидели или услышали. И к катеру пришли бакенщик с высоким крепышом — сыном.

Они молча слушали рассказ перебивающих друг друга людей о шестидневном речном плене, о смерти ребенка, о расправе…

— Грех на вас, конечно, имеется. Конечно, плохо ето… Однако, имям тоже, конечно, жить ни к чему: давеча спрашию старшова — чать люди на паузке — детишки, чать, бабы… «Ни хряна, не подохнуть», — говорить. Говорю, сплыву на паузок, погляжу. «Нет, — говорить, дед — Не вздумай! Они от нас по рылу огребли, к тебе привяжутся, уйдуть, а с их ишшо причитается, за скорость…» Та–а–к… Где мне спротив их, душегубов… И все одно, ноньча сплыл ба: баба тоже вот говорит мне — грех, сплыть надо… Мальчик, говорите, помер? С голоду? Дай кась, погляжу яво… Бываат сякое… Што и жив покуда… Тольки с голоду, да с холоду окостенел… Дай, дай–ко, девка… Не боисъ! Я старый, да не вовсе дурной…

Приносят мальчика. Старик долго трет его тельце козьей шкурой, мажет жирно подсолнечным маслом… Все глядят завороженно: чудо! Чудо и есть: мальчик ножками чуть засучил, мявкнул чуть слышно и, поведя исхудавшим синюшным тельцем глазки раскрыл широко и удивленно… закричал, забился в рёве…

…Когда успокоилась мать, когда люди пришли в себя маленько, бакенщик с золотишником выгребли из русской печи непотухшие уголья, веничком подчистили подок и завернутого в ватное одеяло мальчишку вложили внутрь, прикрыв за ним чуть не плотно заслонкой устьице…

Вповалку лежали все в бакенщицком домке, что стоял на мысу, над катером… И тепло было, и светло, и тихо, как в келье архиерейской… И, вроде, притронулись все к еде приречной — в противне немалом вроде заливного, что с вечера было сказочной юшкой со стерлядки ангарской… Не до еды было, не до сна…

Бакенщик с золотишником колдовали над речником… Страшно было глядеть на изуродованного человека… Или мертвеца уже — не поймешь,! так тихо, не дыша лежало излохмаченное тело его на бакенщицком топчане…

— Ну, ланна, — сказал, наконец, бакенщик… — Эфтого возьму, отвязу в рыйон… Вы, можат, скажете, кто вы? Эли как? — Он пытливо смотрит на каждого из нас…

Мы подходим к столу, оставляем адреса… Показываем документы, но он не смотрит на них…

Снова прибегает бакенщицкий сын, приносит молока — большое конское ведро для ребятишек и еще хлеба, снеди магазинной для нас. Маленькие опять взахлеб тянут теплую жизнь из кружек, а кто — из мамкиных грудей, оживших от тепла, успокоенности за детей, от благодарного, всепрощающего чувства великой доброты, которая истекает от старого бакенщика, варнака ангарского, взглядывающего детскими удивленными глазами из–под страшенных навислых седых бровищ.

…Обмытого, перетянутого и обернутого чистыми простынями и, по всей видимости, еще живого речника грузим на шитик. Сын бакенщика садится на корму, и лодка на добром моторе тотчас ныряет в неразошедшийся еще туман…

Мы стоим на берегу… Смотрим в шевелящуюся кипень туманной стены, куда нырнули двое — парень и речник… И, верно, каждый из нас в эти минуты хочет, чтобы оба живыми дошли до места, где один сдаст другого врачу, а тот, другой, если доживет, первый раз поглядит на себя по–человечьи, или со стороны… Если доживет…

* * *

Через сутки на колхозном катерке мчимся по посветлевшей реке, на которую изредка простреливают сквозь тучи, или через остатки севшего тумана рыжие лучи пронзительно–теплого осеннего солнца… И когда солнечные блики выхватывают из опостылевшей мглы посветлевшую воду, ангарская волна становится изумрудно–зеленой…

А еще через несколько часов бешенного ходу, светлой, обсаженной звездами ночью, катерок пришвартовывается к белой, сияющей во тьме нефтеналивной самоходке, через которую, по деревянным трапикам, чтобы, не дай бог, не замарать палубы, мы добираемся, наконец, на берег, в село Широкий Лог, что против ангарского входа в Енисей, на его левой стороне…