Вениамин Додин - Воспоминания

— Идем в Тасеево за кобылой… Бесконечно благодарны за харч… Как загоним на борт — вертанемся, почалим далее… Без нас не скучайте. С паузка — ни–ни! Застудитесь, промокнете… Слышите?!

— Бык у шивера гремит! Вас поджидает!… — И с тем сбросил в воду буксирный трос… Через минуту огни катера расплылись в густой ночной тени…

Мы стоим на паузке, смотрим вслед ему, не представляя еще, что ожидает теперь горстку людей — детей, женщин, нас — мужиков, затянутых на средину безбрежной шугующей реки в туман и ночь…

* * *

…Через сутки, когда ночная вахта застает нас в глубокой тьме бесконечной туманной ночи, мы, наконец, соображаем, что сидим в ловушке, устроенной «капитаном»: подняв якорь, через несколько минут мы будем растерты порогом… И нет у нас не только лодчонки, — уже и доски нет, чтобы выгрести… А ведь огребать надо паузок! Уйти вплавь — смерть, глупая и бесполезная: до берега — километров пять -шесть… И будет стрежень еще гнать вниз к порогу… И еще — вода с идущими льдинами…

…Нескончаемые часы выматывающей неизвестности… и надежды: подойдут, наверно… Паузок все же казенный, с рудой… Казенная руда успокаивала некоторых: верили, что казенное–то не отдадут порогу…

* * *

…Сутки за сутками…

…Голодные ребятишки кричат в каютке… Голодные, измученные женщины рвутся над ними, проклинают свою глупость… Извечную бабью веру в мужика… Причитают голодные матери над голодными, замерзающими ребятишками…

…Зачем в такую дорогу с ребятишками двинулись…

…Зачем еду отдали…

…Зачем с кобелями своими связались… А сидят теперь кобели баранами на руде и сами ничего не придумают…

А «кобели», посеревшие, обросшие — вправду — сидят, ничего выдумать не могут… У нас с Сашкой Матэ детей нет. Ни здесь, на мокром, гнилом суденышке, нигде… Но и нам горько… Быть может, горше, чем этим людям: каким светозарным видели мы «оттуда» этот мир свободы!

… И еще: дома, на родной улице, в окне мечется мама; ей надо уходить… она очень ждет…

* * *

…Шестые сутки… Туман… Мы висим в серой мути падающего снега. И вместе с туманом он заволакивает нас плотной, намертво укрывающей пеленой безысходности… И не выбраться из нее, не выйти.

В маленькой каютке утих плач… Перестали кричать дети… Только изредка слышно их всхлипывание. Но звуки глохнут в вате тумана, и мы только чувствуем их…

…Проходит злость… И такая же, как вокруг, пелена туманящей безысходности накрывает людей…

Может быть, эти подонки просто бросили нас? Что, — они ответственность несут за паузок, за груз?! Да пусть разлетится все о Низовский бык, о пороги Мурожинские, пусть волна ангарская захлестнет и людей, и берег, и все на свете! Дела у них! Свои, бутылочные…

А здесь, посреди речной пустыни, перед стерегущими порогами в плотном бесконечном тумане горстка людей ожидает нивесть чего — не совести же тех, бросивших паузок…, кинувших на съедение реке их детей… Их надежды…

* * *

Нет еды. Тихо стонут в каютке голодные дети… Голодные, обессилевшие женщины, выжавшие из плоти своей последние капли грудного молока, молча смотрят на детей в безысходном отчаянии…

…И мужчины смотрят, молча… Все перенесли — войну, позор тюрьмы и радость реабилитации… Все, что может человек перенести. И что не может. А здесь трое подонков остановили жизнь, — так вот, — остановили — и все… И нет ни дороги, ни выхода…

…Кончается короткий мутный день. Темнеет туман. Посовещавшись, решаем завтра, чуть осветит день, выбирая якорь двигаться вниз и чуть к левому берегу …все одно — к порогам… Понимаем, что дно реки — полированный гранит: сорвется якорь, не зацепится — ничто не спасет… Но выхода нет: дети умирают… четверо не просыпаются… И мы слабеем… И есть еще надежда: ночью, вроде, поднимется ветер — клочья тумана задвигались вокруг нас! — и разгонит захоронившую нас пелену…

…Тихо… Ни звука в непроглядной плоти тумана… Мужчины молча сидят на руде. Каждый — в путанице своих мыслей, мечущихся, как хлопья тумана, подпираемого движением воздуха… В мыслях, каждый устремлен вперед, к теплу пригрезившейся жизни… Внезапно остановленной здесь, на реке, в плотной тьме неизвестности злой волей еще одной разновидности из легионов врагов человеческих…

…Тихо… Глухо лижут брусчатый борт черные невидимые волны.

Мужчины сидят, смотрят невидящими глазами в плотнеющую тьму, где тают, смываются начисто зыбкие надежды на завтрашнюю удачу… А женщины в каютке, сердцем слушая детское настуженное дыхание и голодные всхлипы, погружаясь в эти звуки и ничего кроме них не воспринимающие, сгустком смятенных чувств слышат все: шуршание волн, шлепки ледяной воды о корму — ведь волны эти грозят детям!, и отдаленный неумолчный шум порогов — он ждет детей!, затаившись в ледяных водах… и …неужто дождется…?

* * *

И тихий, совсем тихий, ватный шум — шум машины, — или чудится это голодным, растревоженным, настороженным женщинам…? Нет! Есть, вроде, шум!…

То пропадая, замирая совсем, глохнет он в вате тумана… То слышится снова, еле уловимый в тревожной ночи…

Нет! Есть шум! Катер идет! Но нельзя кричать: дети проснутся — что сказать им, маленьким, голодным, слабеющим, мерзнущим? Тихо выходят на палубу женщины… Слушают тихо… вязкую темноту ночи…

И мужчины начинают слушать.

Может это запоздалый катер, нагоняемый шугой, летит сломя голову вниз… к порогам! Господи… Да что ждет его в такой туман!

Нет, чуть слышные звуки, туканье движка мерещится снизу… И, вроде, туканье идет сюда… Хоть это может и казаться…

Кто–то пытается крикнуть, но Сашка Матэ кидается на человека, и он смолкает…

— Молчите! Идиоты! Так спасать не ходят! Так домушники по сонничкам работают… перед зорькой. Это — наши, гады… Что–то им надо?..

— За горючим пришли! — тихо говорит офицер — Горючее же здесь на паузке! — Он захлебывается от собственной догадки…

— Калымить ходили в Тасеево, — вспоминает Сашка Матэ — К осени в пойме на островах у мужиков сена копится в зародах! Они туда чалить его ходят, речники! Обдирают мужиков, благо иначе как катером сено не вытянуть…

Все молча слушают темноту…

…Стуки движка все ближе… И заходит он сначала с борта, а потом и сверху, с кормы… И затихает… Только плеск разрезаемой форштевнем воды приближается: по инерции катер движется к паузку…

— Правильно, — чуть слышно произносит Матэ, — Точно! А вы думали. — выручать идут… убийцы!… Они же детей ваших убивают!…

А за детей — их живыми мало спалить…

— Спалить! Эвона… Палить тебе только… Судить надо… Целыми на катере взять… И судом судить… В Красноярском, — золотишник отталкивает Матэ и, умолкнув, хватается за деревянный борт на корме неверными, трясущимися руками… — Не надо, ребяты… Самосудом…