Вениамин Додин - Воспоминания

— Значит так, девонька — билетик до столицы нашей родины… Роди, куколка, роди… Сними с брони! Подождут — им то все едино, там делать нехрена!… Че–е–его? Нас, милицию, не подслушивают… окромя жен. Да-с, милая, знать надо!… Ну… потом, потом, сейчас некогда… Значит — порядок! Ауфвидерзеен!

Он жестом фокусника кинул трубку на рычаг… Сделав серьезное лицо, сообщил:

— Значит, так: прибудете на вокзал к воинской кассе… От нее первое окошко слева. Так. Ясно? За двадцать минут до прихода поезда. Постучитесь. Спросите Люду — Людмилу Павловну… Скажете — от меня. Отойдете в служебный коридорчик — он один там, рядом… Получите билет. Вопросы?

…Когда очень теплые руки тоже очень милой, вышедшей из кассы женщины передали мне извлеченный из–под шали билет, я обомлел: мягкий вагон «Пекинского»?… А денег у меня — в обрез… И если возьму, останется только на постель и голый чай. А впереди пять суток пути. Но, делать нечего — билет у меня, я бегу на перрон, Шурочка снова обрёзывает меня мастерски, Гоша допивает новую «паллитру»… Под уничижительный взгляд бригадира поезда, и, правду сказать, под сочувствующие — двух очаровательных проводниц, прыгаю уже на ходу в набирающий скорость поезд…

* * *

…Покачивается вагон, постукивают колеса на стыках. Огни уплывают… Поезд уводит меня от перрона, от криков оставшихся, от воплей брошенных в темноте, беснующихся в бессилии людей…

…Умиротворяющие звуки движения — стуки колес, поскрипывание мягких рессор, вздохи вагона, уносящего от одуряющей суеты. Человек в поезде обволакивается сразу размеренным, усыпляющим ритмом, тихими приглушенными звуками плавного хода вагона, тишиной постепенно пустеющего коридора — длинного…как дорога… И, в начале пути чистого и светлого…

…Отмывшийся до блеска, переодетый в подобающее моменту и событиям платье, давным–давно приготовленное, как приданное или саван, хранимое как драгоценность и, вот, пригодившееся! — сижу в уютном купе, окруженный забытой непривычной теперь роскошью… И совсем надо бы быть счастливым… Да, я не один… Вокруг меня кричащие люди на уплывающем перроне, черная туманная вода холодной реки прошедших лет, и тонущие товарищи мои, в смертной тоске толкающие, подталкивающие друг друга к далекому призрачному, или пригрезившемуся берегу… Я кричу им… Кричу страшным криком: держитесь! Держитесь… Только крик мой глух и бессилен — вата туманов над моей рекой рушит звук крика… И плачу я от горя, от бессильной ярости…

— Что с Вами? Что Вы? Товарищ? Молодой человек! — слышу откуда–то через туманы над моей рекой… — Что с Вами, товарищ?

Склонились лица ко мне… Что за лица?… Откуда они, — что им надо — я не знаю их…

…Я вскакиваю, стою посреди купе, растерянный, лицом к лицу с моими попутчиками — средних лет синеглазой стройной женщиной и высоким седым летчиком — полковником…

…Что это со мной! Наваждение какое–то…

— Простите меня… Я не спал неделю… И поэтому…

— Это Вы нас простите!… Но… Вы… — женщина посмотрела теплыми усталыми глазами — Вы очень кричали… Тонущим… У Вас утонул кто–нибудь?… Простите, пожалуйста… Может быть Вам плохо? Вы на нас не обращайте внимания… И тотчас ложитесь…

— Нет, нет! Мне очень хорошо… Утонул кто?… Утонули армии… и тонут еще… Нет! Это я так… От усталости… Простите…

— Давайте, я Вам выстелю… И Вы поужинаете с нами! Обязательно поужинаете, — муж очень поздно ужинает…

— Нет, нет! — Тороплюсь. — Нет! Я не хочу совсем… Просто устал… Очень. И мне надо отдохнуть. А постель я застелю сам. Спасибо.

— Ладно, ладно! — Мужчины выходят, а я примусь за постели. Ну–ка из купе!

Мне тепло от слов её, от непривычных мне звуков её голоса…

Но сегодня — это еще чужие мне люди, люди другого мира. И я не могу принять от них ни участия, ни заботы: они жалеют меня, и это отвратительно мне… И еще: мне нечего сегодня отдать им взамен. Эта подлая мысль преследует меня, пока я взад–вперед, как по камере, мечусь по коридору длинного, плывущего вагона, стремительно уносящего меня от перронного крика у Черной Реки… Отдать взамен? А что я требовал взамен, когда отдавал все, вплоть до свободы, людям, нуждающимся во мне… Что я требовал?… Это было счастьем — отдавать, что есть тем, кто нуждался в отданном мною… Это было единственным моим счастьем за все годы жизни! Или забыто все, выветрилось за дурную дорогу домой, ушло, как реакция на причиненное зло?

…Нет, только не камера это — коридор вагона… И вместо сонма безликих могил — бесконечной череды камер — черно синие отблески ночных окон вагона, где в коротком грохоте разъездов уносятся назад росчерки редких огней… И блики их в полумраке коридора наполняют вагон тревогой…

И не стрелки разъездов грохочут под проносящимся поездом — Черная Река догоняет меня… Автоматными очередями пытается достать ушедшего, бьет чиркающими в грохоте бликами по загорающимся окнам..

— Молодой человек, — ужинать! — Приказывает женщина таким тоном, что отказаться — свинство…

— Быть по-Вашему! Только я Вас завтра на обед не приглашу!

Я очень благодарен ей: есть не хочу, но голос её отбросил Реку… И перрон… И стрельбу за окнами… За вспыхивающими окнами стремительно летящего коридора вагона…

— Минуту, пожалуйста — надо вымыть руки, — я стер всю пыль с оконных поручней…

…Очень успокоенный, счастливый теплом, разливающимся от новых людей вокруг меня, от настойчивой доброты моих новых попутчиков, умиротворенный движением плавного полета вагона, многозвучной тишиной сверкающего коридора и даже вспышками пролетающих назад огней за окнами, я захожу в притуалетный шлюз и прикрываю за собой стеклянную дверь…

— Товарищ, пройдите, помогите поддержать, пожалуйста, женщину — ей дурно… Одному мне не совладать… — Высокий человек с молодым интеллигентным лицом умоляюще смотрит на меня живыми, неуловимо раскосыми темными глазами… Белая, безупречной свежести рубашка, серые брюки… Такой же, через согнутую руку, модный пиджак…

— В чем дело? Что случилось там? — я киваю на дверь тамбура и поворачиваюсь, уступая ему дорогу… Мне очень хорошо: наваждения отошли, впереди вечер в уютном купе с милыми соседями…

— Так, в чем дело? Где эта женщина?

— Пройдите, — мужчина чуть подталкивает меня и, пройдя за мной в тамбур, захлопывает за моей спиной его тяжелую дверь…

Тамбур пуст… Я оборачиваюсь, — нож, — короткое «перо», зажатое в его прикрытой пиджаком правой руке больно колет живот…

— Скинь лепёху! — знакомой скороговоркой — Лепеху скинь…Гад! костюмчик скинь! И «бока» — он щелкает пальцем свободной руки по маминым часам на моем запястье… И вновь, знакомой до рвоты блатной скороговорочкой — злобная, взахлеб, шипящая брань по «фене», с придыханьицем эпилептическим, и дешевым выкатом совсем закосевших глаз — чтобы напугать…