Вениамин Додин - Беглецы

— Чем?! Соплями?… А «болван» — это который на дереве с патронташем! …

Выстрел Анатолия из «Ижевки» 12–го калибра положил конец всему, что еще могло произойти на тропе…

— Мудаки немецкие! Цивилизованная раса, мать вашу распромать!!! Счастье, что зверь молодой, не стрелянный! Был бы одинец–старик — он бы вам показал как свободу любить, паразиты!… Я ведь предупреждал: без меня по такому зверю не бить!…«Стрелки ворошиловские»..

Результатами первого «знакомства» немцев с лосем были килограммов триста отличного мяса, очень необходимая в тайге зимою шкура и два поломанных ребра у Хорста… Слава Богу, — рана была закрытой. Ставински донесли на связанных лыжах до Толиного зимовья. Там огромный — в тарелку — почерневший синяк на боку залили иодом, густо смазали муравьинной кислотой, туго перевязали полотнянными полотенцами. Потом Хорста обернули в одеяла, заставили залпом выпить полулитровую кружку спирта с перцем и медом, укутали собачьей дохой.

— Вот, Ziegenfiker, болван, — поохотился!, — бросил Эрих, который во время всего происшествия на тропе крепко спал в балагане. Отдышавшийся, откашлявшийся, просто возвратившийся на этот свет после спирта с перцем, Хорст долго приходил в себя, хватал воздух открытым, как у селедки, ртом… Потом отдохнул от пережитого /не в лесу, а после кружки!/, проговорил медленно и убежденно:

— Не злись, Эрих… А все–таки здорово я за сучья зацепился, — намертво! Он, мерзавец, меня бы там не достал никак!

— Вы только послушайте этого идиота! «Его лось не достал!«… Оказывается, это он сам «достал» лося!… На суке, наверно! Ну… твое счастье, что у тебя ребра сломаны!…

Поздно вечером был совет. Компания гадала: что делать с ребрами Хорста? Решено было: рано утром Анатолий уходит в Раздольный. Там будет искать доктора Сергеева, — никому больше Толя не доверял. Перед сном сварили верхнюю губу сохатого — классическое таежное лакомство, украшавшее и семейные праздничные столы каждого удачливого охотника. Для Хорста изжарили серьгу — нарост под горлом лося, — сладкое, необыкновенно вкусное блюдо. На завтра Толя распорядился для Хорста изжарить — прямо в шкуре, зашив ее мешочком — коротенький сохатиный хвост. Блюдо это почитается у эвенов лечебным, снимающим температуру, спасающим человека от заражения крови, если его порвет зверь. Без шкуры при жарке уйдет самое ценное — особый терпкий жир вытопится зря и пропадет. Улетучится запах и вкус, напоминающий томленные в сметане и выжаренные в свежем барсучьем сале чуть подсоленные боровые грибы…

Еще не разыскав Сергеева, который, точно, в Раздольном отсутствовал, Анатолий наткнулся на Кешу Убиенных — Начальника Пожарного депо, где квартировали тычкинские «Сивки—Бурки». Засомневавшись с минуту, Анатолий попросил Иннокентия передать Аркадию Тычкину, что к вечеру, если справится, и если вообще придет автобус, он забежит к тому до дому. И снова бросился искать кого–нибудь, кто знал, где теперь Сергеев. Уже перед самой посадкой в старый друндулет /идущий в тот день из Мотыгино в Кировский/ Анатолию сказали, что Сергеев как раз на Кировском, в амбулатории. Добравшись до Центрального, Клещенко до Аркадия не побежал. Но, упросив шофера, в случае чего обождать, он кинулся в аптеку больницы. Нину он не застал. С отчаяния уговорил сторожиху «кредитовать» ему для сенозаготовок десяток пачек ваты, десятка два бинтов, марли, йоду и стрептоцида. Толю в районе знали: поэт /или писатель/, сторожит на Черной речке Раздолинское сено и пишет там книжки. Его потому и кредитовали до получки /которая на сенокосе — раза два за лето/. Покупки косцы–бродяги и бичи — «производили» по ведомости, Бог знает кем составляемой и проверяемой, так как денег у всей этой публики, не исключая Толю, отродяся не водилось.

Прибыв на Кировский, Толя быстро нашел Сергеева. Вместе они пришли к Кринке. Там вся семья была в сборе — ужинала. Известие о ранении Хорста встречено было молча, — в тайге бывает всякое. Вообще, в этом доме много не говорили, — вся энергия шла в дело. Делом сразу и занялись: начали готовить гостинцы — теплое белье, меховую одежду, снедь, которую на зимовьях не изготовить. Владимир Дмитриевич Сергеев написал рецепты, рассказал Анатолию что ему делать с больным, обещал вскоре подскочить, если за ним подъедут — дороги на Черную речку он не знал. Без ужина их, конечно, не отпустили. Потому шоферу автобуса пришлось подождать. На Центральный вернулись поздно. Потому у Тычкина Толя не задержался. Аркадий, которому завтра, с ранья, — заступать на «спецсвязь», тоже пообещал наведаться с Партизанска или из Мурожной, только на обратном пути. Однако, буркнул: — Тольки ишшо эфтого не хватила!…

Из Раздольного обратно к себе на Черную речку Толя двинулся часа в три ночи — торопился туда с подарками. К вечеру следующего дня, преодолев сотню километров снегов, его лошадка продралась сквозь таежные урманы Татарского хребта к затаившемуся в его дебрях зимовью. По–умному осторожные немцы перебрались пока в свой схорон на Новинском ключе. Но Хорсту было плохо: боль, конечно, не спала; поднялась и держалась температура; временами начиналось что–то вроде глубоких обмороков. Все это и было предсказано земцем-Сергеевым. Но нужен был настоящий хирург — переломы надо было посмотреть специалисту. Не то, чтобы мы уж слишком осторожничали. Хотя быть предельно осторожными нужно было обязательно: Ефим Ильич сообщал: по району идут слушки о каких–то беглецах, что прячутся где–то за Оймолоном, или еще дальше. Откуда слухи — ясно было отлично: непременно всем начальникам милиций Края было известно и о бегстве японцев из Илимска, хотя была это Иркутская область, и из «Стрелки», — ну, отсюда — сам Бог велел: Красноярский Край! Другое дело, — врядли кто мог подумать, что японцы до зимы добрались именно сюда. Тотчас после бегства по Ангаре пошла шуга. А ее даже бывалые речники побаивались! А вот немцы из «Стрелки»?! Этих уже точно искали в Крае. Где? О том мог узнать только Тычкин. Так, или иначе, — местных врачей мы боялись. Тем более ссыльных. Ссыльных врачей в районе было всего трое. Сергеев — не в счет, — этого человека, дворянина, ученого мы с Анатолием и Ефимом Ильичем знали много лет: все наши совместные лагерные годы. Другое дело, Аширов. Человек он был не плохой, хоть и вздорный, необязательный, задиристый. Безусловно отличный хирург, он потерял себя. Связался с ворьём… У него появились дурные, совершенно убивающие его положительные качества наклонности: он пил и непрерывно кололся. Именно из таких людей интеллигентных профессий, особенно, из всеми известных и всеми почитаемых врачей, лагерные оперы создавали свои осведомительские структуры. В шутку, или всерьез, но Аширов однажды, еще в Братске, проговорился «кодле»: что ему непременно зачтут его благосклонность к «Борьке Ляпкину» — его собутыльнику–оперу, вечно пьяному, но по слухам — безобидному. Меня эта его «безобидность» не умиляла: именно Ляпкин, бесхребетный, совершенно спившийся офицер, «по–дружески» лепил мне новый срок за «шпионаж» в конвойной дивизии, куда меня, перед самым освобождением водили по приказу комдива Захарьина для пересмотра «поэтажных карт» расположения этой огромной воинской части. Однако, Захарьин оказался приличным человеком: не разбираясь в «деталях», взял на себя то, что должен был взять — инициативу в работе на территории дивизии. А ведь об этом «забыли» вызывавшие меня туда ежедневно на работу и начальник квартирного отдела, и комендант… И так, Аширов отпадал. Но отпадал и Маслюков, тоже хирург. И так же наркоман и пьяница, — такая же жертва системы, лагеря, собственной бесхребетности, как и Аширов. Грошь цена была моей организации, если здесь, на воле, в сущности, мы не имели возможности сделать то, что нам удавалось в лагерях — найти для нуждающегося в срочной помощи нужного врача!…