Вениамин Додин - Беглецы

В середине зимы Анатолий сильно простыл: температура у него поднялась, стало шалить сердце. Мы с Ефимом приехали за ним на Черную, забрали его, привезли ко мне на Ишимбу. С Кировского два раза в неделю приходил доктор Сергеев. Владимир Дмитриевич вообще–то был отоляринголотом. Но, классический «земец», был великолепным еще терапевтом. Когда Анатолий пришел в себя /а случилооь это примерно через две или три неделю после его водворения у меня в домике/ он всполошился: — Там, у немцев, еды осталось на три–четыре дня!… Но на другой день после того, как Толю увозили ко мне, туда, на Ёвинский ключ, уже отправились Ленард и Нина. Они привезли беглецам еду и оружие. Толя–то свой единственный штуцер немцам отдать не мог никак. Думаю /Анатолий эти мои сомнения никогда не комментировал/, что если бы у Клещенко и было лишнее ружье, он побоялся бы его отдать людям, намерений которых он знать не мог. Хотя, как истинный поэт должен был понять трех немецких интеллигентов… Бог ему судья. Так, или иначе, но Ленард привез беглецам старую, надежную «Тулку—Централку», которую когда–то его брат Отто купил у старого же промысловика. И подарил мелкокалиберную винтовку–автомат «МЦ-18».

— Ну, мужики, — сказал он беглецам на своем «старо–немецком» или швабском диалекте, глотая согласные, — теперь вам попадаться в руки чекистам совсем нельзя: они тогда упекут в тюрьму всех Кринке…

— Nicht wwar? — ответил за всех Ставински. Это уже была клятва…

Быть может, в этот его приезд, Ленард впервые подумал: а не плохо было бы свести всех этих бедолаг — японцев и немцев — в одно надежное место. Люди они военные, впятером им будет легче прожить в тайге. Ведь кто может знать, что будет с ними, с Кринке? И с Толиком?…

Оружие, которое теперь имели немцы, позволило им настоять, чтобы Ленард, а особенно Нина, больше к ним на Ёвинский ключ не приходили: далеко, отнимает много времени, может насторожить соседей. И если что и случится с ними, то Анатолий рядом, — с Ишимбы он вскоре обещал вернуться на Черную… Так и порешили.

…Зима для всех беглецов, да и для нас прошла благополучно. Еды у них было много, был и запас на случай какой беды. И охотиться они стали грамотно, отстреливая для стола рябчиков и куропаток, которых в том году было ввдимо–невидимо. Анатолий, правда, грозился с осени добыть пару сохатых: — Тогда жратвы хватит до тепла. Но немцы жались: все трое никогда зверя не убивали. Здесь же им хватало птицы. Рыбу тоже ели сколько хотелось, — добывали ее из «залома» — съемной корзины у береговых кольев плотинки на Черной. Уха из хариусов и красноперки была отменной, жарёнка из той же рыбы вкусной и сытной. Чего еще надо в тайге? Грибов, конечно. Таких грибных угодий, как здесь, они еще не видели. И только теперь начинали понимать, что такое есть ГРИБЫ для таежного жителя! И, правда, ничего вкуснее и сытнее этой Богоданной еды не придумать. А тут Ленард приволок из дому туеса с солеными рыжиками, с солеными же черными и маринованными белыми груздями: Нине очень хотелось чтобы гости, люди здесь чужие, гонимые, потому несчастные, узнали вкус грибов — «королей», которых в Германии, наверно, давным–давно нет. В ее доме, в глубоком, сухом, одетом камнем подпольи круглый год стояли окаренки — широченные кадки со всяческой таежной снедью и огородным соленьем…

… Лось сам пришел на табор, где немцы и Толя устроили себе схорон, или засидку на всякий случай: не могли они не понимать, что будет им самим, а тем более ссыльному Клещенке, если, не приведи Господь, погоня их настигнет. В конце концов, место это, вообще–то глухое и нелюдимое, огороженное от места их побега горной тайгой и двумя широченными водными потоками — Ангарою и Енисеем, напрямую отделено от той самой «Стрелки» всего лишь какими–нибудь шестидесятью километрами — расстоянием плёвым… Табор располагался у самой вершины крутой сопки. Она была наглухо укрыта густым, или как его назвал Анатолий, «разбойным» высокоствольным ельником вперемежку с кедровым массивом над кедровым же стланником, заросли которого смешались со смородинным подростом и малинниками. Чуть «разбавлял» этот непроходимый темнохвой осиновые поросли, уходившие вниз почти до Черной речки. Продраться сквозь эту чертову мешанину стволов и кустарника без тропы было, практически, невозможно. Зимой, тем более, когда лес был завален глубокими снегами. Потому убежище это, созданное самою природой, облюбовало всяческое зверье и птица. Ночи напролет дикие свиньи копались под кедрами, любились здесь, ссорились и яростно сражались с забегавшими сюда барсуками и росомахами. Облюбовала густохвойный сук над кабаньей тропою пара рысей. Соседей, кажется, они не трогали. Но зайцев ловили и затаскивали на сук постоянно. Однажды Юлиус усмотрел, как туда, с козою в зубах прыгнул сам кот — оморочо…

В феврале беглецы оказались свидетелями злобных драк нагрянувших сюда самцов — начинались рысьи свадьбы. Оморочи были настолько агрессивны, что пришлось отогнать их выстрелами. Стрелять в них Ленард не советовал — опасно, если только подранить: оморочь бросится на охотника! И не известно, как все окончится: беглецы, верно, не умеют отбиваться ножами…

А до этого, где–то в конце ноября, к ним пожаловал тот самый сохатый. Он стоял поперек тропы в осиннике и внимательно глядел на остановившихся от неожиданной встречи немцев, — огромный, черный, в венце страшенных как две раздавшиеся чудовищные бороны рогов с отростками–кинжалами. Ждал… Они впервые увидали лося… Да так близко — шагах в двадцати! … Солнце зашло. Лес вокруг налился настороженно–враждебной темнотой… И нервы у Хорста не выдержали, — он сорвал с плеча «Тулку», вскинул не целясь, нажал судорожно на обе «собачки»… Стволы громыхнули дуплетом… Пламя осветило сохатого… Он сорвался с места — невредимый, высоко поднимая ноги быстро пошел на людей… Хорсту бы перезарядить ружье /патроны торчали из открытого патронташа!/, собраться, снова выстрелить, только прицелясь, — на это всего и надо было секунд с десяток!… Но мощные ноги животного уверенно и стремительно несли черное тело вперед, и его огромная голова, опущенная вниз, нацелена была рогами–боронами в растерявшегося человека… И… Хорст побежал! Юлиус кинулся наперерез, вырвал из его рук ружье… Было поздно: сохатый настиг их — опущенными к самому снегу рогами он играючи поддел Хорста, косым рывком подбросил…

Был бы последним этот «полет» Хорста. Но удар был так мощен, что Ставински выброшен был вверх, в густую темень разлапистого кедра, и, крича от боли, ухватился руками за сучья…

Сохатый развернулся, прыжком, резко закинув передние ноги, добрался до заметенного снегом ствола спасительного кедра, смаху рубанул по нему рогами… Отпрянул, взбил копытами сугроб… Снова ударил… В эти мгновения сохатого «взяли» подоспевшие лайки, которые до того крутились около идущего далеко позади Анатолия. Одна из собак вгрызлась злобно и нахраписто в заднюю ногу лося, другая бросилась к морде… Лось развернулся к ней, но третья ухватила его за серьгу под горлом… Молодой сохатый отпрыгнул, было, в сторону, но лайки намертво взяли его, и не только не оторвались, но вгрызлись теперь со всею страстью добрых промысловых собак, притравленных на зверя… С бесполезным ружьем в руках, Юлиус замер за соседним деревом… После короткого молчания сверху, сквозь гущу веток, полушепотом, полукриком — голос Ставински: — Чего стоишь, болван?! Стреляй же!