Вениамин Додин - Беглецы

Конечно, приходили и другие мысли: если даже ты встанешь — что сможешь сделать? Развести огонь и согреться? Нет! Огня больше не будет. Пробовали добыть огонь вертящемся на шнуре колом — не получалось…Найти еду — грибов, червей, жуков, ягод? Нет! Земля замерзла. И: нет сил, чтобы ее разрыть… Вот, такие мысли, Додин–сан… Теперь, когда Тычкин–сан, Миша–сан, его жена рассказали про тебя, про твою жизнь, — мне стыдно за те мысли. А тогда?…

Но нас двое. И ответственность за другого заставляла обоих думать… Я уверен, мы бы придумали что–то, вылезли из капкана спячки, поднялись бы сами… Иначе… Просто невозможно согласиться, что ты беспомощная, безвольная тварь… Но! Было, как было. Мы оба одновременно услышали далекий собачий лай!… Потом, потом Аркадий объяснил нам, что это были собаки бакенщика–лоцмана. А тогда этот лай мгновенно поднял нас на ноги: погоня! Только так мы это поняли. И погоня мобилизовала наши последние, действительно последние силы… Потом, потом, — уже здесь, мы поняли: собаки не могли нас учуять, — на Ангаре стоял грохот льда, ветер гнал тучи с севера. И мы были для собак недосягаемы… А тогда…

Но вот, Ямамото–сан, который хорошо разбирается в собаках, догадался: они лают не на человека! На маленького зверька: весело, редко… На человека — чужого — собака лает зло, часто, громко. Мы замерли. И лай больше не повторился. Но мы были уже на ногах! Это и было жизнью…

Грибы мы нашли тотчас. Но они — мерзлые и свернувшиеся от мороза — нас не насытили. Мы начали жевать хвою. Желудок ее не принимал. Тогда мы стали копаться в еще не замерзшей отмели. Руки в казалось бы ледяной воде немного отошли… Несколько найденных нами больших раковин были пустыми. Но потом мы откопали колонию маленьких — полных и сытных. Мы почти наелись моллюсками, накопав их целую сотню. Вернулись к грибам. Нашли новую семью. Насытились, наконец…

На этом месте мы «паслись» до темна. Желудки наши были полны. Мы углубились в тайгу, нашли несколько упавших деревьев с вывернутыми из земли корневищами. Натаскали под них хвойных ветвей, накидали постель, зарылись в нее. И, прижавшись друг к другу, уснули…

Пробуждение было страшным: за несколько ночных часов все вокруг, по пояс, покрыл снег. Он и теперь все валил и валил, будто небеса разверзлись. И не было конца ему. Он завалил нам дорогу к жизни… Где эта жизнь? Мы не знали. И не могли двинуться к ней. Однако, снег упрятал от нас и пищу. Это уже было концом… За день, накрытые снежной пеленой, мы ничего не смогли придумать. Тишина вдруг настала, словно нас окутало ватой. Шум реки исчез — Ангара покрылась льдом и движение его прекратилось. Прошли еще один день, еще одна ночь… Мы поняли, что находимся в устъи какой–то небольшой и тоже замерзшей речки. Ничего другого не оставалось, как собрав последние силы — сколько же у человека этих самых «последних» сил? — двинуться по этой речке вверх, вглубь тайги. Там, в лесу, теплее. Там легче добыть «подножный корм». Легче устроить хоть какое–то жилье. И хотя речной лед был уже покрыт глубоким снегом, двигаться по нему было легче, чем через лесную чащу довольно крутых речных берегов. Пойти же вниз по Ангаре мы не могли: через пелену падающего снега мы увидели впереди уже привычные нам неприступные берега–обрывы. Пробираться верхом было опасно. Там могли быть поселки…

— Вот, — закончил Кобаяси–сан… Вот… Так мы добрались до той пади… До «Медвежьей» — так назвал ее Аркадий–сан… Как добрались? Не знаю… Ничего не помню… Да и Ямамото–сан вам не расскажет. Не сможет…

Я сидел молча, потрясенный рассказом Кобаяси–сан. Картины трагических событий на Ангаре, как когда–то видения в ее волнах у Братска — розовые кровавые пузыри у мертвой, простреленной головы Миши Крочека — стояли в глазах. Я снова увидел кровь в бирюзовой глубине реки, искаженное болью, беззвучно кричащее, раздавленное бревнами лицо человека… Я был приговорен вновь и вновь — без конца — испытывать чужую боль… Теперь она отлилась почему–то ангарской стремниной… И увлекаемыми ею в неизвестность окоченевшими, сходящими с ума от нестерпимого грохота завала японцами, намертво привязанными к несущимся в студеном речном потоке обледенелым бревнам…

— Ты чо? Помер, что ли? Элиф тибе все ето вперьвой, вновину?

— Да, нет, Аркаша… Ты мне лучше объясни: зачем мы все это приволокли сюда, — я показал на мешки и туеса с едою, — если мы сейчас уведем отсюда японцев? Ладно, — не сгниет оно, — мороз на дворе. Но ведь растащит всю эту снедь зверье всякое!

— Не. Не расташшит. Мы усё в баньку упрячем. Банька моя — надежнай лабаз от мишков, да россомах! И схочуть взесть, да хрена! Не получисса у их. Проверено за сполдесятка годков. А што уведем… Так надоть, брат. Охотнички, боюся, наведаються: собачкам–та ихим жилле, да и человека спочуять не долга….. Запаха устоялися — их убрать надоть. На время, хотя. А здеся база моя, эслиф никого нету… Охочусь я тута. И на случай усякий разнай…

Я Аркадию верил. Но в чем–то меня одолевали сомнения: хитрит мужик, что–то затеял…

Мы быстро собрались в дорогу, прихватили харчей на пяток дней хода, двинулись еще выше по Каменке, чтобы развернувшись на запад, подойти к верховью Борёмы через мою ишимбинскую заимку. Договорились: японцам разрешить только толкать нарты: они были еще слабы для быстрого движения по горному лесу, теперь уже по грудь засыпанному сухим снегом. По нему бы в ивнячках–снегоступах идти. А у нас не было даже обыкновенных лыж. Их не взяли специально: оставляют даже на сухом, сыпучем снегу долго держащийся след. А следов–то нам с нашими гостями оставлять никак не надо было…

В мое зимовье на Борёме пришли за три дня. Часов за пятнадцать до него зашли в мой дом на Ишимбе, забрали запас продуктов, что заложил у меня Аркадий прежде, чем побывали мы с ним впервой вместе у Соседовых на Чинеуле… Неудобно было очень, но японцев мы с собою в мой дом не заводили — оставили с нартами в чащобе у начала Оймолонской тропы. Поняв мое смущение, Аркадий, озлившись, пояснил:

— Ты, прям, как баба кака–то! Не в цацки играм, — по «лёду тонкому» ходим с друзьяме нашами…. Тута у тибе — нет–нет — геологи гостевають, тунгуса приходють, приятелеф приучил до себя… Ты — один. Грязнов, элиф ишшо кака сука сполошисса — тибе онаму отвечать. А мне — с бабою, да с детишкими?… Стеснительнай какой!… Оне здеся люди новы, да скрытны. Ты у их спроси, стеснитель. Они навучуть, — не глупея нас… Ты думаашь, мне время ессь по тайге шастать — у прятки играть? Эслиф делаю чего — знаю. Не зазря жа мы эфту сменку затеили с Каменки на Борёму, не с «нечего делать»… А ведь у мине ишшо и работа. Она, брат, тоже не покойнее эфтой. А до работы — ишшо дело, етти яво мать совсем, с потрохами… Ввязалси… Пошли!