Вениамин Додин - Беглецы

— Понимаешь, парень, — тихим своим голосом неторопко говорил Михаил, — лонись /в прошлом году/ зима была сиротска — мерзлых синицов не попадалося. А ноне, — видали, каки рябинники? Быдто кулями виснут повезде. И у кота, вот, шерстишша повыросла, быдто омороча /рысь/ кака ходить, — глянь ка! — И Михаил огладил здоровенного кота, дремавшего на его коленях.

— И серьга ноне у сохатого тоже навроде куля — толстушша. — Бросила Ольга.

— И серьга, точно. Значить, зиме быть лютой. А они прошлую–то чуть выжили. Ну, конечно, теперя не то, — теперя и приварок у их добрый, и одежа, и обувка… Конечно, зимовье ново с имями срубили, с каменкой… Но страховка нужна. Мало ли что? Эли, например, утти требовается — и такое могет случиться: геологи похаживають. Ну, и шушера всяка разна… Так вот, парень, — Тычкин поглядел на меня, эслиф ты согласен помочь, сбегаем тогда до японцев и попробовам их к тебе на Барему перевести, на зимовье твое. Туда, знаю, никто из тутошних не ходить. А чужие и вовсе туда не попадуть… Как ты?

— Никак. Надо — пойду с тобой и сделаю все. Хоть сейчас.

К японцам мы с Тычкиным и Соседовым добирались трое суток. Все это время вьюжило. Ветер шел валом с Севера, насквозь продувал вершинный сосняк. Деревья гудели, гнулись упруго. Попряталось зверье, куда–то исчезла птица. Только колкие клочья снега метались меж стволов, то припадая к земле, то взмывая к низкому белому небу. Когда мы подходили к месту, утро поднялось навстречу в багряных отсветах слепого солнца. Метель улеглась, но Север по–прежнему дышал глубоко и студено. Солнце, по которому соскучились за прошедшие дни, заставило нас забыть тяжелый путь через Оймолонскую падь, а потом и по самой гриве, где бились мы в снежных завалах больше суток. Здесь, в Медвежьей пади было тихо. Только мороз давал знать частым треском сухого валежника, укрытого снегом — будто кастаньеты клацают, когда наступаешь на такой вот сушнячок, не видя его под сугробом, не чувствуя, когда прогибается он под ногой…

Когда мы подходили к стойбищу, собаки, уже побывавшие там, встретили нас у подходов к землянке. Продравшись сквозь непролазную чащобу, мы вышли на маленькую полянку–просеку. Я увидел японцев сразу, — очень ждал встречи, очень хотел встретить их.

— Конничива!

— Здравствуйте! Кто из Вас Хироси? А кто Кобаяси? А я — Додин.

— Сдрастуй, Доззин! Я еесь Кобаяси. Я снаю русски. Я слусил много во Сакалин, я снал многа русски. Я говорил с русски. Я понималю русски. Маку гаваррити русски. Давай гаваррити!…

Кобаяси–сан выпалил все это мигом. Он, действительно очень неплохо болтал по–русски. О себе он мало что рассказывал. А спрашивать его я не мог — ошметки все той же лагерной «этики»' не позволяли этого; тем более, спрашивать у беглеца!… Я шел за японцами, разглядывая бивак. Падь утопала в снегах. Кругом дремали вековые сосны и пихтачи в белых пушистых шлемах. На обрыве, который нависал над упрятанным в ельнике зимовьем, притулившись к сизой, обдутой ветрами скале, под снежными шапками виднелось какое–то бесформенное сооружение, похожее на сдвинутую шляпку большого гриба. С проторенной тропы я увидел кладку из больших гранитных валунов. Над «грибом», вплотную к нему, возвышалась уходя вверх, к небу, отвесная скала. По ней, дорожками, непостижимым образом карабкались плотные сосновые рощицы–колки, тоже заваленные снегом. Картина была неописуемо прекрасна…

— Каррасиво? — спросил Кобаяси–сан. И сам ответил: — Каррасива! А вот сиддеся, фнису, — банька. Хочите помыть себя? Там ис гора течет горряча вода! Оцень! Как на Тиссима—Реттоо…

Территория Кряжа богата источниками. Горячую воду, брезгуя пить; хозяйки берут и для мытья полов… Но изобретательности подивился.

С удовольствием обмывшись с дальней и нелегкой дороги, мы выползли из баньки и подтянули наши тяжеленные нарты к двери зимовья. Аркаша затащил мешки и рюкзаки в дохнувшее на нас живым теплом убежище, развязал их и стал доставать и раскладывать содержимое на чис–том, ухоженном полу зимовья. Кобаяси–сан расстелил на чистых мешках — «циновках» маленький коврик из тряпочек /такие плетут здесь повсюду/ и тоже принес и стал раскладывать на нем копченый окорок /явно Аркашиной выделки/, жареную рыбу, еще какую–то таежную снедь:

— Пожарруста! Садитесь, буддета фкуссана!

— Не хвались, брат, — проворчал Аркадий. — Вот сичас взаправду укусна будеть! — И вытащил из рюкзака вместительный туес с заливным из стерляжины, с десяток полулитровых "'мисок» замороженного молока с пупками жира на его поверхности, штук двадцать тоже мороженных хариусов, большие кусы свежемороженного свиного сала, увесистый брус внутреннего медвежьего лоя–жира, который великолепно затягивает раны после обморожения, но особенно — нанесенные самим медведем… Выйдя к нартам, он вернулся с кулями муки и банками со свиною тушенкой. Кобаяси–сан и Хироси молча переглянулись…

А Аркаша, тем временем, еще раз вышел вон и принес в высоком туесе несколько бутылок спирта. Торжественно поцеловав каждую в донышко, — Прощай, родимые!, — Аркадий вновь опустил бутылки в туес:

— От души отрываю ради дорогих гостей!… Все засмеялись…

…Уже вечером, сытно поев с дороги и после бани, выпив «положенные» двести граммов, я не утерпел, нарушил многолетний лагерный запрет — «этику», спросил:

— Кобаяси–сан! Как же вы выбрались из Илимска? Ведь оттуда — если по реке — километров семьсот–восемьсот — не меньше?

Кобаяси–сан промолчал сперва. Потом глянул на Хироси…

— Выбрались просто. У нас там для сплава готовили лес — на «нижнем складе». У самой Ангары. За три года и по рассказам местных рабочих мы поняли, что никто там ни о чем не думает и ни за что не отвечает. Лес для сплава «в плотах» штабелевали всегда в одном и том же месте. И в одно и то же время — во второй половине августа, когда вокруг, в тайге, оттаивают, наконец, замерзшие болота, и вода быстро прибывает, — эта вода всякий раз обязательно смывала в реку все уложенные нами штабеля и уносила их вниз по Ангаре, потом по Енисею — в Океан… Русская работа. И ни разу мы не видели, чтобы кто–нибудь хотя бы скомандовал нам, чтобы мы этот лес штабелевали в безопасном месте, или просто попытались его задержать. Задержать хотя бы одно бревно! Страшно было смотреть, как они годами губили свое богатство — лес! — Плевать!, — говорили. — В Сибири лесу — что мошки. И никто из них ни за что не отвечал. Да, если бы только за лес! Они ни за одного человека не отвечали из тех, кто погибал на вязке плотов. А гибло там множество людей: ни специальной одежды, ни обуви не было, ноги скользили по бревнам и плотовщики проваливались между ними… Полтора года назад в лагере начался голод. Люди умирали бригадами. И не потому только, что в стране не было еды. А из–за того, что начальству — маленькому и большому — было на все наплевать. И если оно не думало о своих, о русских, то чего было ждать нам, чужакам? Вот, люди умирали и умирали. А план надо было выполнять. Из Тайшета, из Братска стали к нам пригонять то пешие этапы — зимой, по льду, то по воде летом. Новые люди рассказали нам, что с 1948 года везде — на воле в России, и в лагерях, снова начались аресты. И многие военнопленные из японцев стали исчезать неизвестно куда… Сперва, говорили, их направляют в какие–то режимные лагеря, откуда никто не возвратится. Потом всех расстреливают… Главное, что нас особенно насторожило: по трассе Тайшет—Лена организован Особый закрытый лагерь… Вот тогда мы и решили бежать. Четверо. Потихоньку начали копить сахар, сушить сухари, ловить на работе рыбу и сушить ее. Сахара и сухарей у нас скопилось очень мало — где их было взять? А рыбы — порядком, больше двух мешков припрятали мы на сплотке! Ее в Ангаре много — лови, не ленись!… Приготовились к августу. И стали ждать «большую воду». Вода пришла — как всегда ночью — числа 20–го. Мы накрутили на себя побольше тряпок, чтобы сразу не замерзнуть. В рыбьи пузыри обернули спички, — так делал отец, когда уходил рыбачить в море…