Вениамин Додин - Беглецы

И еще представил себе Аркадий: что могли прихватить с собою в побег японцы?.. Ничего не могли взять, — истощенные годами лагерей, каторжным, непосильным трудом, скованные незнанием языка и традиционной армейской дисциплиной… Не могли, потому, что у них и у товарищей, что оставались в лагере, ничего не было! Вот почему этот суровый человек так остро воспринял несчастье чужих ему людей. Потом он признался мне, что из–за того, что у японцев не было огня, он не сразу задался вопросом: если они ушли из Илимска осенью… то каким же образом… оказались… в конце зимы здесь, в верховьях Каменки, — ведь это километров семьсот, если водою? А если тайгой?… Вроде, быть такого не может, чтобы эти бедолаги выдержали эдакий путь!?…

…И вот, Аркадий вышел к ним. Оба сидели прижавшись друг к другу в углублении под заваленным снегом корневищем огромной, снесенной бурей лиственницы. Они только взглянули на него обреченно и не сделали даже попытки подняться на ноги — два затравленных, полуживых человеческих существа, больше похожих на загнанных и измученных погоней зверей… Они смотрели на Аркадия, и ни один мускул не шевельнулся на их иссушенных голодом и стужей черепообразных лицах. Аркадий, забыв, что они не могут его понять, спросил машинально: — Замёрзли, мужики?!… Они не ответили. Тогда он подошёл к ним вплотную, сбросил рукавицы, шапку и провел рукою по их лицам… — Однако, замерзли вы… И снова молчание. Только глаза японцев смотрели пристально. И изо рта у них временами появлялся чуть заметный живой парок… Тычкину стало невмоготу — будто ударило что–то под сердце, — он сбросил с себя рюкзак, скиннул с плеча «Зауэр», расстегнул ремни патронташа и стянул с плеч полушубок. Потом он с трудом оторвал примерзших людей от корневища в их норе, укутал японцев в теплый мех — полушубка вполне хватило, чтобы обернуть этих двух скелетоподобных людей… Финкой срезал с ног несчастных примерзшие к их коже давно сгнившие тряпки, заменявшие им обувь. И, ужаснувшись страшному виду ран на их ногах, белизне отмороженных пальцев рук, быстро развязал горловину рюкзака. Из его «глубин» он вытащил чистые портянки, налил на них постного масла из бутыли и аккуратно обтер ноги и руки японцев. Завернув их ноги в портянки, Аркадий отстегнул от рюкзака меховые «собачьи» унты — охотники берегут их на случай, если вдруг, провалятся в ледяную воду. И через минуту ноги поверх портянок были надежно втиснуты в благодатное тепло — обе ноги каждого в одну унтину…

Японцы молчали. Аркадий вытянул из кармана рюкзака плоскую флягу со спиртом, отвинтил крышечку… Сидевшие неподвижно японцы чуть шевельнулись.

— Что, мужики, почуяли родненькую? — Он налил в алюминиевый стаканчик грамм сто жидкости, поднес ко рту одного из японцев. Тот попытался выпростать руку из полушубка. Не смог. Тогда он припал к стаканчику и выпил все без остатка. — Хватить пока, а то потом замерзнешь… — Тут зашевелился другой. — Извини, друг!… Аркадий налил и ему, напоил его. Потом налил себе, выпил. Завинтил крышечку. Спрятал флягу: — Она, братцы, нам ишшо пригодится! Тута с литер, элиф чудок по–боле. Я вам оставлю…

Потом Аркадий разрубил на двухметровые плахи сваленную им сушину–елку, расколол кряжи вдоль, устроил — балаганом — костер, зажег… Его поразил свет, который впервые с момента встречи увидел он в глазах спасенных им людей… — Грейтеся, — сказал. — Костер эфтот будеть греть до следущева утра — така конструкция! Отдыхайте покедова. А я сичас питание соображу…

Крохотной лопаточкой он разгреб снег, внаклон воткнул промеж корней сосны два тагана–слеги, разжег под ними костерок. Подвесил котелки со снегом… Через полчаса у него готова была крепкая уха из замороженных хариусов и сохатиной губы, и крепкий же чай — все, что нужно было для ослабевших, голодных людей. Он оглянулся к японцам… Согретые спиртом, меховой одеждой и упругим теплом костра, они давно уснули…

Они спали весь вечер, всю ночь и часть следующего утра. А когда проснулись… Один, видно, старший возрастом, неожиданно произнес: — Мы, тавар–рисса, пренная, ис рагери… Я савут Ямамото Хироси… Тавар–рисса мои савут Кобаяси… Тавар–рисса Кабаяси–сан снаит русски гавар–рит… Тавар–рисса барьнои… Рота барьнои… И показал на свой рот. Губы его были в язвах. Когда он их приоткрыл, Аркадий увидел сплошную, заполнившую весь рот рану. Оттуда в лицо Аркадия пахнуло сладкой прелью разложения… Цинга!

— А ты, друг, тоже не шибко здоров, — мотри–ка — зубы–то твои игде?… Господи, дак зубов–то у тибе не–ету!

— Нет субы, падар–ра сассем…

— А как жа я вас кормить буду–то, горемык?… Тюрей, что ли из ухи? — Аркадий думал только об одном — поставить японцев на ноги, чтобы их можно было увести в жилье — в его зимовье, например. Ему не приходило в голову, что японцы озабочены другим: кто он? И не отправит ли он их обратно в страшный лагерь, откуда они бежали однажды, — с отчаяния, от голода, от страха умереть безвестно с биркою на ноге… Бежали, чтобы ни в коем случае не вернуться, пусть даже приняв для этого самую мучительную смерть… Много позже Кабаяси–сан признался: когда они поняли, что пропадут, что не переживут зиму, когда у них начались галюцинации — мнились циновки с блюдами, в которых… баланда с гнилою рыбьей «начинкой», снился огонь лагерных костров и тепло печи в дырявом бараке, слышались команды «на обед» — им становилось страшно. И не потому, что это был конец. А из–за того, что они ловили себя на желании… вернуться к той тухлой баланде, насытиться ею, наконец, уснуть хоть однажды, хоть на одну единственную ночь, хоть на час под гудение никогда не гревшей их барачной печи, но манившей раскаленной дверцей в забытые, запрятанные глубоко в их души такого же цвета солнечные восходы на их пропавшей, забывшей их, ее солдат, далекой, теплой родине… — Хироси всегда чувствовал, когда у меня появлялись эти подлые, эти недостойные мысли. Наверно, они посещали и его. Но он — человек необыкновенно сильный духом. И я знал, что он не даст мне упасть в бездну… Я отдал ему нож и успокоился… Потому, что сказал себе раз и навсегда: будь проклято все рабское, что есть во мне. И с этой минуты я свободный человек…

Ни о чем таком Тычкин не задумывался. И только накормив японцев тюрей–юшкой с сухарями, рыбой и мелко нарезанным лакомством–лекарством — сохатиной серьгой, протертыми сквозь запасную сетку конского волоса, что сохраняется постоянно в мешке охотника…

Мы сидели за большим семейным столом Соседовых в их теплом и светлом чинеульском доме. Напоследок, чтобы по–доброму отметить собственную свою дорогу из обильной тайги, Ольга расстаралась: горкой лежали на блюде только что изжаренные в печи котлеты из рябчиков, струганина из мороженного осетра, заливное из стерлядки, жаренные в сметане рыжички, белые и черные грузди — грибные короли — в медовом рассоле /такое едал только на том же Чинеуле у Соседовых!/. Батарея бутылок выстроилась призывно… Но, что–то не елося никому, не пилося…