Вениамин Додин - Беглецы

— Робертино Лоретти.

— Точно, — Робельтина! Дак, понимаашь, сдается мине, — пацан Полинов ишшо краше поеть… Не потому говорю, что удирейский я патриёт, а по–делу…

— А горе–то, — в чем оно? Тем более, если мальчик ТАК поет?

— Горе, парень, известное, — рассёйское горе: пьянка. Он ить игде поёть–то? Он по столовкам поеть, по проснабским да прысковым. Иде ишшо–та? Сперьва — было яму лет так с девить, когда голосок–то у яво спозналси всем, — яво в Красноярский, к спицалистам. Взели в учебу — талан жа, всем видать! Определили в школу, в интернат. Товда и сеструха яво ишшо здеся жила. При матери. Ну, он там один осталси, с волками нашами. Жрать–то нада? Сам знаешь, как в интернатах–то харчится, — сам вить в детствах в детдомах жил? Мне Григорий сказывал…

— Болтун, оказывается, ваш Григорий…

— Не надоть! У мине, брат, работа така: все об людях знать, которы на дороге мне попадаютси. Дороги мое не меряны, на картах не обозначены. Так… Еду иде хочу — работа така. А о Грише — не надо. Мы, парень, вместе с имям — сколь годков?! И здеся век вековуем. Сам знаашь: одна у нас здеся радость да утеха — у непьюшших, — охота! А она людей сплочает не хуже фронта — в тайге–та! Ты вот фронта–та не хлебнул… У тибе другое было хлёбово, — наваристей, не приведи Господь… А мы с Григорием с перьвого до последнего дни на танках десантом каталися… Он, брат, Человек, — Григорий. Даже в должности своей, не всем сладкай. И не он один. Ты понять должон, эслиф по–сейчас не собразил ишшо, что середь «гадских» усякех должностев — люди! Без их сгрызли ба усе друх друга, с костьми совсем. Ну, как твой вот волчара собак на прысках грызет–режетъ.. Ай не так?

— Так, наверно… А с мальчиком–то что?

— Ниччо. Поёть себе. Да пьеть без просыпу. Яво в Красноярском, сукки еб…ные, замест того, чтоб проста подкормить, да приветить, — талан такой!, оне пацана по кабакам по главнам затаскали — петь! Он и пел, — в куреве, в ихнем духе блевотном… А как споеть што — пел–то, говорю, как ангел, — оне в кураж, в крик: — Лабиртина наш! Ну, как ессь Лабиртина! Лапушка наш Сибирскай, не–загранишнай! Пей! И стаканами яму, пацану, барматуху етту… Сам Григорий Иваныч за имям поехал. Еля найшол: в «Енисее» обреталси пацан, — в запое вместях с поварами ихими… Привез его, значить… Григорий. Продержал здеся, возля матери на Партизанском. Дак нет! Умники найшлися — и Художин этот с имями, — обратно, в крик: Лабиртина! Лапа! Пей, друг, самалутшию — «Столичну»! Не в «Енисее» бормотуха! И внове пьянка. Не здеся, конешна, — здеся мать. Она коршуном возля ходила, не пушшала никаво до пацана. А пацан ужо заведенный: яму банка требовается — вот до чего довели наши доброхоты–падлюки! Он и дёру отседа. В Мотыгино, в Раздольно, элиф в Усово. Только что не на Центральном: там Мамилов, директор прысков, держал пацана у сибе и строго. Ни петь, ни пить не позволял, — голос яво берег. Да рази от наших алкашей уберегёшь?… Ты здеся что мыкаешься? Оказии на Центральный ожидаишь?

— Ожидаю. Говорили, что сегодня — позднее — машина с «Юга» придет. И сразу обратно.

— Не придетъ — завьюжило надолго. Ночь и день мело. К ночи ишшо намететь — машине не протти… А «клин», слыхать, идей–то у Киргитея… Один «клин» на рыйон… Дохозяиновалися, значить…

— Как же теперь?… Мне же с Центрального — еще до Кировского добираться. А там — до Ишимбы… Не ближний свет. Работа. И зверь.

— Ну, зверь; — он у тибе кушать не просить. Слых был: наведается на прыска за собачкими… Молодой, а хваткой. Ты, парень, побережись с имям, с волком–то: стрелють яво… И то бы ланна. Не беда — волк, он волк и ессь. Тибе бы не напакостили. Ить, сабак сабаку розня. Друга баальших денех стоить. Сам пойми…

— Понимаю. Потому тороплюсь.

— Ну, не сильно ты торопилси… Но, торопись — не торопись… А покедова перебирайся, а то устамши я… И мой черед спать…

— А напарнику вашему? Прилечь–то?… Я вломлюсь, а ему отдохнуть негде.

— Яму не отдыхать, — караулить! При конях он. Перебирайси. Мне запираться время, — пожалеишь, ковда Художин художаства свое храповое заведеть. Мотри…

Я перебрался, понимая приглашение так, что одному Аркаше спать взаперти скушно. Да и вдвоем спокойней. Гонора, самомнения у меня тогда хватало. Я перенес к нему свои унты и рюкзак — все мое имущество. Аркаша разделся до белья, на редкость для таежного командировочного ослепительно белого и чистого. Не ожидая самовара, принес с кухни чайник–левиафан. Достал из сумки хлеба, лука, сала, вяленой воблы, банку тушенки. — Давай, парень, заправляйси, и спать — по–быстрому.

— Рано спать…

— Кому и ни рана. Давай, кушай…

Поздно вечером, сквозь сон, я слышал, как малость оклемавшийся Художин, через «кресты», тихо упрашивал Аркашу взять его с собою до Центрального. Аркаша дважды жестко повторил: — Не положено! И аккуратно отжав главного инженера от закрытых на ночь «крестов», поймал через них ручку наружной двери и на себя захлопнул ее…

Разбудил он меня ночью, часу в третьем. Сказал шепотом: — Вставай. Перекусим в дорогу. К утру быть нам на Центральном бесприменно, а то искать почнуть.

— Машина пришла?!

— Т-тиха, ты!…Художин проснетси, обратно привяжитси. А взесть яво не могу — вправду, не положено.

— А меня как же? —

— Тибе–то? С тобою прошше: хто ты таков ессь — взессь тибе, элиф ни взессь?… Вставай!

Мы позавтракали рыбкой «домашней выделки», ломтем ветчины, куском пирога. Запили молоком /пирог и молоко — Полины Иоганновны/. Оделись. И вышли в прозвездившуюся ночь, захлебнувшись морозным воздухом. Вьюги как не было. Но снегу намело до стрех — выше головы. Аркаша тихонько присвистнул. Сразу — из–под сугробов — десятка два одинаковой черно–белой масти лаек завертелось, заплясало вкруг нас. Каждая ткнулась носом в унты, в лицо хозяину. По разу вежливо поздоровалась со мною. Потом все собаки уселись кружком, позевывая в нетерпении, поглядывая в сторону стайки–конюшни. Когда ворота ее распахнулись вовнутрь, оттуда — скоком, словно и вправду, «с цепей сорвались», выпрыгнули и понеслись к нам две пароконные упряжки. Каурые лошадки–монголки под шубными попонами птицами пролетели по–над сугробами и… будто во что–то ударились — сходу встали перед нами!…

— Во! Понял теперя, откудова в книжках написано: ''Сивка—Бурка, вешший кавурка, стань передамною, как лист перед травою…!» Этта об их! Об такех вот! …Застоялися, лапушки! Теперя до дому не остановить!, — любуясь конями, сказал Аркаша. — Оне у нас на пожарке в Центральном квартирують. И так, бываат, застоятси, заедятьси на овсах–то сытых, — запрягтися толком не даютси — крутятьси возля тибе, радуютси, значить, что скоро бежать!… Веришь, — от Каимбы до Мотыгина — етта верстов с две сотни, не мене, — они ни разу с галопу на рыся не сойдуть — так имям бечь охота! Все скоком, скоком — без дороги–то: по сугробам, да промеж деревов! Бесы — не кони!… Выручатели мое, лапушки… — Он своим гребешком стал расчесывать челку у коренника. Тот заподдавал головою, захватал желтыми зубами пальцы с расческой — ластился…