Вениамин Додин - Беглецы

— Дале тибе со мною неззя, дале тибе через Удерей пешим топать. Сам понимаашь, — увидить какой полуношник… А то, я бы тибе до сибе взел. У мине изба просторна. Ну?

— Да, все я понимаю, Аркадий. Я уж и так тебе обязан: без тебя из Партизанска еще полмесяца не выбрался бы! Спасибо. А заночую я у Акцыновых. К ним в любое время можно — такие это люди. А к тебе — тоже ведь увидят какие–никакие полуношники…

— Значить, у Акцыновых загостюишь?… Лады…

Когда лошади взяли вал и кошовка раскатилась на завороте, Аркадий, оглянувшись, крикнул негромко:

— Утречкём, часиков в восемь, ко мне загляни. Не емши, чтоб! У Акцыновых, небось, все из магазину, все куплено, а заработков ихних, парень, не вижу шибких… Так не емши!…

…У Акцыновых меня кормили весь остаток ночи. Аркадий — мой хороший знакомый; художник со школой Сорбонны, был со мною еще в пересыльной тюрьме Красноярска, потом на этапе по Енисею и Ангаре, — в паузке, который, под конец, превратился в «дом отдыха на воде». Мы вместе начали жизнь в Удерее. Он гостил у меня на Ишимбе, писал этюды, ходил со мною на охоту. Людмила, его жена, школы искусств не имела. Но от природы одаренная, впитала мастерство мужа и в чем–то превзошла его. Вместе они представляли собою необыкновенно спаянное любовью и творчеством содружество интеллигентных людей, выше всего ставиших свое призвание. И дети их вырастали подстать родителям…

В восемь утра я явился к Тычкиным. Меня встретила его супруга Леночка, пригласила в избу, где сам Аркадий уже сидел за накрытым столом. Потому, несмотря на мое «сыт по горло», все здесь началось сначала:

— Говорено тибе было — «Чтоб не емши»? Вот, терьпи теперя…

Сперва подана была–прямо из печи дежурная яичница с салом, как у Акцыновых. Но пошли разносолы, которые могут быть поставлены только на стол семьи охотников и рыбаков: вечерние пельмени с тайменной начинкой, холодная стерляжья юшка, море грибов — жареных, соленых, маринованных. И ягода, будто только из летнего леса!…

Не дождавшись самовара, Леночка напилась парного молока и убежала к себе в Сельпо. Когда «Туляк» — ведерный самоварище — был нами почти опустошен, Тычкин, поглядев на меня, сказал вдруг:

— Ты, парень, на время отвадь гостей–то от свово зимовья на Ишимбе. Ну, эслиф оне до тибе зачастят. Ни к чему тибе гости покедова. Есть дело. Сурьезное…

— Интересно, что за дело такое?

— Придеть время — скажу. Значить, без гостей покеда?

— Ну, а как Зенин пожалует? Он ведь ко–мне наведывается на охоту.

— Зенин—Зениным, — он человек казенный, начальство. Ему не прикажешь… Так, значить, договорилися? Не соскучисси без гостей–то? А дён черись пять–шессь, как на Чинеуль соберуся, — заскочу. Жди…

…Я ломал голову в догадках: зачем Тычкину нужна Ишимба? Не на охоту же? У него свои зимовья, своя, старая, почти «родовая» территория для промысла!…

Тычкин прикатил через неделю. Осмотрел домик. Залез даже под пол и на чердак — на «вышку» по–местному. Почему–то я, вдруг, расстроился. А на себя озлился: болван! Вроде, опыту навалом, а я сразу, с первого знакомства раскрылся, поверил новому человеку. В сущности, милиционеру… И вот, все обернулось банальным «шмоном», обыском. Когда Тычкин вышел, аккуратно затворив двери из избы, а потом из сеней, я не сдержался, — выругался: злоба вдруг захлестнула сердце — на себя злоба, на дурака! А на «милицию», — на ту же «Спецсвязь», — что злиться–то? Служба у них сучья, — что в «Спецсвязи», что в «милиции». Но я‑то, я‑то хорош!…

В окно я увидел, что Тычкин свертывает на снегу две медвежьи полости, которыми были накрыты сани, стаскивает с кошевки огромный тяжелый мешок.

— Эй! Парень! Подсоби–ка! Не видишь — тяжело жа!

Я вышел.

— Чего глядишь гусаком? Подсоби, говорю: в куле–то пудов восемь с хвостом! Никак не мене, — центнер жа! Давай–ка мешок на вышку, на холод! И место не займеть в избе… Выдоржит вышка–та, ай нет?

— Это что? И для кого? …Груз–то этот?

— Не груз ета, а сила, — в куле! Тама, брат, пехотной роте — на месяц хватить — «витаминов Ц». А тебе, да гостям твоем — так на цельный пятилеток приварка!… Ташши, ташши, не ленися!

Я понял, наконец, что не обыск это, а готовит Аркадий путевой лабаз для своих поездок. Ведь не будет же он докладывать мне, вообще, каждому встречному, где завтра пройдут пути его «золотого» транспорта, а значит, откуда и куда повезет он свой «приманчивый» груз?… Или все это — на время охоты? Но зачем столько продуктов?

— Белковать? Или за соболем надумал в нашем краю?

— Угадал! И соболевать почнем. И белковать. Дай срок. Хоть, конешна, чернотроп просрали мы: снега–то — эвона сколь намело! По сами яйца… Давай–давай! Заноси круче, — не пройдеть жа так!… Неумелец какой!… Не обижайси…

Наконец, куль–великан устроен на вышке. Заслонен мхом. Прикрыт лазом. Сверток с медвежьими шкурами устроен под моей постелью.

— Ты что–нить порубать сообрази, друг. У нас с тобою ишшо дорога…

Вечером, когда навалилась на мир чернильная тьма зимней лесной нескончаемой ночи, мы поднялись с Удерейского заснеженного льда на утонувшую в сугробах коротенькую, в четыре избы, улочку Чинеуля. Когда открылась дверь в чистую уютную горницу соседовской пятистенки, встретивший нас на пороге Миша широко улыбнулся, показав свои молодые зубы, пропел–поприветствовал:

— Мотри, Оля, голуби–то наши снюхалися, слава Тебе, Господи!

Только здесь, в доме Соседовых, я начал узнавать настоящего Тычкина. Он оказался удивительно чистым, прямым человеком. Его не сумели испортить ни популярность, ни власть фельдъегеря "№ 1».

Он знал по имени всех жителей этой территории. И, конечно, знал о каждом новоприбывшем сюда человеке — ссыльном ли, вольном, который, в одночасье, может появиться перед ним «охотником» — бандитом, чтобы огнем автомата или взрывом гранаты отобрать казенное золото, заодно с его, Тычкина, жизнью. Но может предстать заблудившимся и бедствующим человеком. И когда, однажды, в конце зимы 1950 года в кромешном заваленном снегами буреломе Медвежьей пади у верховий Каменки, на охоте, случайно набрел на стоянку японцев — беглецов из лагеря военнопленных, он, не задумываясь, вышел к этим людям. Вышел не потому что, все разглядев, увидел — у них нет никакого оружия, кроме самодельного ножа. Любой нож в чьих–то руках был для него, зверолова и армейского разведчика, детской забавой. Но вышел потрясенный тем что у этих людей, оказавшихся в непролазной чащобе беспросветной чернохвойной тайги в самую лютую пору уходившей зимы, не было ни пищи, ни огня! Об этом он чуть раньше, еще приближаясь к трагическому стойбищу японцев сообразил по поведению собаки, которая не «потянула» носом, не принюхалась откровенно, как это обязательно проделала бы каждая лайка, почуяв человеческую стоянку с костром и «прижаренной» пищей. Отсутствие кострища, огня потрясло бывалого охотника. Он не знал о существовании христианских сантиментов. Но зато отлично представил себе состояние замерзавших в таежном безмолвии голодных и обессиленных людей. Осведомленный человек, Тычкин не сомневался, что бежать они могли только из Илимских лесоповальных лагерей — там, он знал это точно, работали и пленные японцы. А если так, то бежать они могли только осенью, перед снегом. И если японцы хоть на что–нибудь надеялись, а иначе они не решились бы на побег в тайгу, — они могли сообразить, что их ждет в пути зимою, в снега, которые ложатся здесь рано… Зимой они не прошли бы от Илимска и пары сотен километров — обессилили бы сразу на первых же буреломных лесных завалах, где и опытные таежники проклинают день, когда, вдруг, на их пути встает эта непреодолимая преграда из переплетенных падением стволов, корневищ вывернутых лесин, обломанных коренных веток… Встает, замоноличенная снегом и льдом…