Вениамин Додин - Монолог Нины

«Если ночь зажигает звёзды, значит…»

Растопку сухой держите, господа! Ту же бересту. Щепочки те же…

Береста! Ох уж эта прелесть!

Задираем её весной, перед соком. Великое это дело — берестяное лукошко, или короб, — невесомые и прочные, как из хорошо выделанной кожи воловьей. Такие же, как из юфти, непромокаемые, если правильно выкроить и сложить. Заводской посудою страна наша нас не баловала. И кроме ведерных чугунов ничего не завозила и не продавала. А если что–то и накопилось у нас из «заводской» посуды за ссылочные годы — всё дарёное! Геологи вольные, люди по тому времени состоятельные, или большое начальство — тоже не бедное — детей которых старенькая бабушка Марфа и мама учили языкам и людьми быть (есть такая наука!) — привозили из полярных долгих отпусков и дарили очень нам всем необходимую утварь Иногда, и чудо сервизы, сразу после войны саксонские даже. И из Богемии. Да так по сердечному, от души, преподносили, что не отказаться было. С приговором — и так даже бывало: — «Конечно, это не то, что у вас когда–то… Но хоть что–то…».

Слава Богу, мы с Беном, — тем же фарфором и стеклом, да многим ещё другим, на чём «свихнулся» совковый обыватель, — смогли впоследствии возвратить частицу тепла, которым — не смотря ни на что — незримо согревало нас и питало щедро сибирское наше «вольное окружение».

…А мы, девочки, «заведённые» никогда прежде невиданными нами дарёными «заморскими» чудесами, будто над землёю воспарялись! И играли, играли–экспериментировали. Искали и находили подходящую глину. Добавки нужные. И лепили самоделки. Крутили дядей Володей сделанный для нас гончарный круг–станочек. Обжигали в топке папиной коптильни чашечки с кувшинчиками, плошечки с бокалами…. Получалась посуда… не хуже получалась она Гжельской! Ну… не очень хуже… Зато своя! Какую сами выдумали и сделали. Мы же ничего тогда не видели. Я только на семнадцатом году жизни поезд с паровозом живыми увидала! Самолёт вблизи живой — на двадцать седьмом! Я первый раз к яблоне подошла в Москве уже, в саду Сельскохозяйственной вставки. Бен поговорил с садоводом. И тот разрешил мне с о р в а т ь м о ё п е р в о е я б л о к о! Я Евой себя почувствовала из Священного Писания. Только не изгонявшейся — нет! А приглашаемой в Эдем!

А берестяная посуда — она всё равно лучше. Практичнее.

А какие борщи, щи какие варили мы в берестяных туесах!

Сказка!

…Было это в Русской Америке. Отдыхали там, — в канадском Западе на Тихом океане, — пару сезонов «индейского лета». Ходили в проливах на яхте сестры Бена. Ночевали на необитаемых островках, сплошь укрытых тайгой — как когда–то Ольхон на Байкале. На сказочных совершенно островах, будто с акварелей Билибина сошедших. Буяновых, или Додоновых, или самого Салтана. Но не в том дело.

Показали, однажды, — на биваке, — уже в Америке появившейся на свет и состарившейся там родне, Что Есть Настоящий Украинский Борщ! До того сварили они как–то в камбузе и угощали нас торжественно два обеда подряд собственным своим «борщом», тоже «украинским», — горячим… компотиком из всех — надо же — штатных ингредиентов борща… кроме сала… Но чересчур сладким! С… ванилином даже!

И тогда мы сварили наш борщ. Сварили раскалёнными в костерке морскими камешками. Галькой раскалённой! В чём, спросите? Да в туеске, тут же вырезанном и сложенном. В берестяной «пане» по–ихнему. Благо рощица берёзовая нашлась меж черно хвойного ельника. Даже дикий лук — черемшу — для заправки отыскали. И влажность с моря высоченная позволяла бересте сдираться, как маслом смазанной.

Пальчики американцы облизали! Мы — тоже.

Но ведь туес для варки — не всё. Продукты сухие в берестянках годами лежат–хранятся, не портятся. Топлёное масло и колбасы месяцами хранятся в берестяных коробах. С ними мужчины сезонами на охоте, опустошая их от домашней снеди и заполняя добытой дичиною, которую свежей всегда приносят домой.

Одно слово, название одно ласковое — т у е с о к!

Охотилась и я. Тоже тайно. Аркаша Тычкин подарил мне на 12–й день рождения малокалиберный автомат «М-18» новенький. Не всем мальчишкам дарят такое в 14 даже. Но мы, девочки, считается,… умнее, что ли. Надёжнее. И нам можно раньше. За автомат этот — обнаружь его власть — папе тюрьма. Семье — порушение, новая ссылка дальше на Север. Конец — вновь уже не подняться. Но Аркаша: «Обойдётся! Я в ответе!». А слово его — олово. Как–никак, тоже хозяин жизни. Добрый только. Ну и соблазн. Научилась стрелять сама. Выживать–то надо было! Подрастали младшие сёстры. И я за приданым им уходила в тайгу. По чернотропу — с собаками. По пороше — одна. Била белку. Соболя. Шкурки сдавала…

Жалко зверьков. Очень жалко. А разве не жаль телят и коров, которых растят «на мясо»? А поросят? Их разве не жаль? Они же, как дети растут, умницы! И, не хуже детей, играют с нами в наши игры. Чистоплотнее их никого нет! Да, неухоженная свинья ищет грязи — избавиться от паразитов, которых нерадивые хозяева ленятся счистить щеткой и смыть водой. Но она же, даже вылезши из лужи, не нагадит туда, где из кормушки ест. Где из плошки пьёт! Не то, что «человек».

Жалко их всех! Но сестёр жальче. Им расти. Жалко папу с нашими мужичками — им тяжело работать и тоже расти. Папа, Ленард, Володя, Александр — они как волы в упряжке тянут. И на морозе зимой по 18 часов! А «рацион» — папин если? Перед сменой — если утром — кружка чая с молоком и сахаром. Ломоть (толстый, правда) серого хлеба с маслом. С собой — в «тормозок» на смену — пол литра молока в бутылке за пазухою, чтобы не замёрзло в дороге, бутерброд со шматком сала (без сала на таких морозах нельзя!). Всё! На восемнадцать часов. А после смены, если вечером, — маленькая его фаянсовая мисочка щей или борща с обязательным кусочком мяса. Тот же чай с молоком — чай конечно не индийский или китайский (семейный называется) — он дорог для нас. Да и зачем? Чай наш из засушенных цветов. Собираем сами. И всё! Второе, какое–нибудь — нам, молодым. И женщинам. Не подумайте, что из «экономии», хотя было и такое в самом начале сибирской жизни. Просто организм у папы такой. И у братьев его. Ну, дедушка–то, Николенька — он и первое, он и второе, и третье он. И закусочка чтоб перед обедом… Закуску ему готовила сама. «С рюмкою перцовой, как когда–то на обедах у государя императора Александра Николаевича!». Он из другого теста. Рассказывал, какие застолья затевала родня, когда собиралась на пасху, к примеру. Лукулловы пиры закатывала старопомещичья кость!

А папа — он мужик! Рост — метр девяноста два. Фигура — будто скелет Лесгафта в питерском его институте, одетый мышцами! Когда, стариком уже, приезжал навестить нас — на Московских улицах женщины на него оглядывались. Так ведь и братья его такие же. Друзья шутили: «Ни тайге, ни бабам не устоять, когда в стране сибирской такие люди есть!».