Вениамин Додин - Монолог Нины

Я тоже отставать от атлета–папы и дядек–богатырей не хотела. И охотою не только сёстрам на карманные расходы добывала, но вносила и свои, — совсем не малые, — деньги в кассу семьи.

Но время охоты — это ещё и праздник души. Её Величество Природа, вплотную окружив, по–настоящему полонит душу! Конечно, радовала она меня и поражала, когда занята я была в тайге сеном, лыком, дровами, водою. Когда собирала грибы. Когда брала ягоду. Или даже когда орехи добывала с дядьями. Хотя тут особо на красоты мира не отвлечёшься. Опасно. Лесиной, да и барцем шишкобойным — огромным деревянным молотом на длиннющей ручке, которым по кедру лупят сразу трое или четверо здоровых лесовика — можешь схлопотать.

И на охоте ты ещё сильнее чувствуешь, что сама — часть природы. Часть Леса. Что в лесу этом ты можешь, конечно, добыть зверька. Или даже зверя. Но ведь и зверь может тебя добыть! И ты с ним — на равных. И ещё. Именно из Леса вышел когда–то вот в таком вот борении — кто кого — и твой пращур. А уж это чувство — оно ох как сильно!

Тут снова перенестись бы к рассказам Бена

Что ж, могу и я рассказать нечто…

…Вот, Книга старинная в темно красном шеврете — кожа такая… По шелковистой коже накладным почерневшим серебром тончайшей работы высокие канва–вязь, застёжки клипсы, православный крест, строки полууставом: ПОМИНАЛЬНИК УСОПШИХ.

Книга запрятана на самое дно шкатулки–туеса в сундучке Нины.

Вместе с ПОМИНАЛЬНИКОМ в туесе главные девичьи ценности: школьный Аттестат; два моих письма из Ишимбы; гарантийный талон на ручные часики; Диплом Красноярской Высшей Фармацевтической школы; телеграммы моих родных со свадебными поздравлениями (письма не дошли пока). Ещё в сундучке перевязанная накрест толстенная пачка писем прошедшего века в конвертах со штемпелями почт громких европейских Вод. В виды видавшей большой плоской жестяной фирменной коробке из–под шоколада ЖОРЖ БОРМАН завёрнутые в тонкие берестяные фантики массивные обручальные кольца с выгравированными датой «Октябрь 14 года 1872» и именами «Владимир и Екатерина». Кольца тоненькие, — без дат, с гравировкой немецкой, — «Niсi & Amali». Отдельно печатка–перстень с камнем медового цвета — прозрачная, чудного рисунка гемма, шнурком подвязанная к опечатанном ею лопнувшему пакету–свёртку с сухим букетиком пепельных от времени роз–бутонов. Подо всем этим богатством аккуратно сложенные Ленты Орденов предков. Среди которых широченные, невиданного ныне муара, голубая — Святого Андрея Первозванного и красная — Святого Александра Невского. В самом сундучке бумажник, — в чёрной истёртой на сгибах шагрени, — герблённый кляссер с факсимильными сигналами первых русских марок и прочих знаков почтовой оплаты середины девятнадцатого века с вложенными меж ними пачечками визиток: «Граф Владимир Фёдорович Адлерберг 1–й», «Граф Александр Владимирович Адлерберг 2–й», «Граф Николай Владимирович Адлерберг 3–й». И, отдельно, — это уже дедушки Коленькины, — «Граф Николай Николаевич Адлерберг». Рядом, в именных больших конвертах вчетверо сложенные копии формулярных списков Владимира Фёдоровича, старшего сына его Александра Владимировича, второго сына Николая Владимировича, внука Николая Николаевича. И правнука Владимира Фёдоровича — Мартына Владимировича — прадеда Нины…

Ещё в сундучке грамоты наградные с портретами товарища Сталина на фоне кумачовых знамён и лозунга «Кадры решают всё!» — за успехи Нины в Кировской школе и за ударный труд её в больничной аптеке здесь, на прииске Центральном (Южно—Енисейске на картах)…

Сам прииск Центральный — за туманчиком тюлевых занавесочек — двумя песчаными строчками — улочками видится ясно на крутом берегу за Удерем рекой. Подобрался игрушечными отсюда, с больничной стороны, домиками к самому зелёному подножию величественного увала — горе Горелой. Горелая она только по старому прозванию: после незапамятных времён сплошного пала и верхового огня горы Кряжа перемогли. Ожили. И давным давно укрылись новой, медвежьей масти буро хвойной тайгою. И угревшись под нею, навалились на прииск. Придавили в чуткой дреме тысячевёрстной толщи острожной стеною горных лесов. Отсекли, стиснули неоглядной ширью ледяных Тунгусских потоков. И стерегли стужами и гнусом, оградили надёжно от людского мира. Отсюда немыслимо далёкого, не уяснимого вовсе. Не существующего совсем. Потому взаправдашним, истинным миром — Светом Белым — для родивших и выросших здесь был сам Прииск. Земля Обетованная. Тяжким трудом каторги да ссылки, — МУСКУЛЬНЫМИ ОТВАЛАМИ (слово–то какое страшное!) да разрезами, — отнятое у Гор и у Тайги пространство Удерейской долины. По первости враждебное, не уютное. Ныне, после века лютой МУСКУЛЬНОЙ работы и голодного жития, с доброй картошкой на высоких навальных — по верх мерзлоты — огородах. С тучными — всё из за той же мерзлоты — поскотинами, — где надо в берёзовых нарядных слегах, да сытными клеверными покосами по именным ключам и площадям. С урожайными, по годам, фамильными кедрачами наследственных урочищ. С богатыми, — так же от года к году, — ягодниками по увальным солнопёкам да по старым палам и гарям…

Со школою…

Школа, конечно, для детишек приисковых воистину СВЕТ БОЖИЙ в окне; благо, Прости Господи, во все времена и эпохи столицы — что старая что новая — на именитых педагогов не скупились, избавлялись от них у себя, благодетельствуя ими глухие окраины России…

Но это мы знаем из Монолога.

С клубом…

О клубе бы рассказать отдельно. Лучше стихами. Да не о нём сейчас разговор… Только самодеятельность в нём была прежде «без дураков». О такой рассказать нынче на том же прииске — не поверят, обсмеют ещё… А клуб? Клуб по глухим приискам для тех, кто в войну да до неё — в годы первые поселенческие в холоде да в голоде вырастал, — до конца дней чудным видением детства остаётся, Храмом Божьим, что нелюдями порушены были даже в медвежьих урманах таких вот… Да, да, счастливым видениям детства! Которое, как ни старайся — нипочём ничто отнять не может…

С конторой приисковой, которая ЗАКОН и ВЛАСТЬ — самой Москвы (где она там?) выше, сильнее…

И с баньками семейными по над Удерем рекою, где дух терпкий стоит мяты яриловой лесной; да чебреца — с болот клюквяных серых — снадобья верного от половины болезней; да зверобоя — снадобья от другой половины хворей — травки дождевой: да смородинного чёрного настоя в красном огненном пару кипячённого, которому водица — стюдень зуболомных в прорубях — тьфу! Ничто, квасок сиротский. А ломоты костные да ревматизмы всякие вовсе…

* * *

Понимаю Нину с её «Всё!, всё!, всё!, всё!». Сочувствую ей. Но как интерпретатор повествования, тоже кое–чего повидавший, ставить в ее рассказе точку не могу. А её «подробности ни к чему» не принимаю напрочь!