Вениамин Додин - Монолог Нины

А такие вопросы — они чреваты адекватными ответами. Тем более, советчиков, на собственной своей шкуре испытавших что есть власть большевиков — пруд пруди! Наслушавшись их, — а они врать научены не были и говорили ей, что с ними на самом деле происходило и кто виноватый, — она поняла, что произошло и с нею. Не рассуждая понапрасну, она в кладку Небоскрёба Народной Ненависти вложила и собственный свой камень. Значимый, если вспомнить историю её семьи. И связи, которые ей дано было обрести. Вслед за осознанием своего места в рабской иерархии ощутила она и неуёмную муку родителей своих и даже стыд за то, что не могут досыта накормить детей и бабушку… Столько лет с хлебного своего поля кормили они не одну только огромную свою семью, но и 96 /!/ городских едоков;, и замахивались продовольствовать досыта лет эдак через пять–семь 145, — больше, чем в самой Америке. И… На тебе! Ссылка…

Каким–то образом Ниночка и эту «неразрешимую» загадку разгадала, да и осмыслила, затащив и Второй Камень в Ненависть свою к могильщикам её России. Но было нечто, потрясшее её сильнее всех издевательств: циркуляр о языках тогда ещё неизвестного ей, но уже известного всей России Минея Израилевича Губельмана /«Емельяна Ярославского»/ - главного идеолога ВКП.

Лёжа часто с больными лёгкими и, когда легче становилось — а легче, когда мама её приходила — прислушивалась она к тихим разговорам взрослых. Интересно было ей всё. Но читали они Губельмана ночами на языке, который она не понимала. Обидно было это ей непередаваемо! Ей же самой тоже надо всё знать. Она ещё помыслить не могла, что разговор в присутствии ребёнка, каким была она, да и дядек её на немецком языке может кончиться разоблачением — доносом, и, значит, арестом, разлукой, гибелью! Но уже знала, что такой язык есть. И что родители именно на нём шепчутся, чтобы не услышали. А их чутко слушали. И вот, незнакомый язык становился тоже знакомым. Как бы вторым из понятных. На самом же деле был он первым, потому как отцовым, но тщательно скрываемым от растущей девочки. А родной язык, если он был немецким, — а отец Нины, Отто Юлиусович, из немцев, чьи предки пришли в Россию ещё при царе Алексее Михайловиче, — язык этот по циркулярам; Губельмана–ненавистника; оказывается составом преступления и обвинительным заключением, одновременно. А носитель его — уголовным преступником! Такое сердцу её надо было ещё вынести!

Обстоятельство это, пополам с матом втолкованное однажды Ниночке оперуполномоченным НКВД, положило конец «мелочному» собиранию девочкою компрометирующего материала на власть. Оно всё поставило на своё место: комиссаро–большевистская шайка, отобрав у «русских» немцев их родной язык, готовит уничтожение народа её отца. Так пусть сама она сгорит в праведном народном гневе!…

Пожалуй, всё, дорогой со–но–идасо Ивасаки–сан… Всё остальное — «мелочи»: запреты на передвижение, наказываемое 25–ю годами каторжных работ; запреты на учёбу выше 4–х классов сельской, неожиданно доброй, школы; запреты на письма даже в пределах района; запреты на хождение в гости; запреты на пользование библиотекой; запреты на какие–либо праздники; запреты даже на совершенно безобидное духовое оружие, что в тайге единственное средство добычи пищи! Правда, позднее, когда «вредительски» посрывались поставки беличье–собольей рухляди, запрет на духовушки сняли. И событие это пришлось как–раз на начало зимних каникул в 4–м классе. У Нины появился малокалиберный карабин. И она, впервые, счастливая, ушла в тайгу белковать — заработать деньги и помочь родителям… Приохотилась. И ходила десять лет — до нашей свадьбы.

Между тем, мама Ниночки внушала ей, что Закон Возмездия — извечная и непременная данность, никаких исключений и купюр не знающая. Потому и «неудобства» нашего пути сюда и быта здесь, что мы сегодня испытываем, надо воспринимать философски. Помня о Соломоновой притче с утопленным и с утопившим его. Не думаю, что твои прадеды и прапрадеды–россияне были более жестокими крепостниками, чем большевики. Но крепостниками, тем не менее, они были. И теперь, не только на основании Закона Возмездия, но и по канонам Священного Писания /если это — не одно и то же/ мы несём на себе их вину, не знаю уж, до какого колена… Ну и расплачиваемся, детка, и за неё. Всего–то! Необходимо смириться и постараться пережить наказание. Правду сказать, не такое уж и страшное, каким оно сначала представлялось. Тем более, в сравнении с тем, которое тоже закономерно обрушилось на наших с тобою, с папой, с дядьками и бабушкою с дедушкой Коленькой гонителей — комиссарствующих евреев и тех, кто пошел с ними.

Комиссары–евреи, — но не несчастный еврейский народ, — родная, уничтожали наших стариков и умерщвляли наших младенцев! Это ты запомни.

Она запомнила. И вот уж который десяток лет разделяет со мною еврейскую мою судьбу.

… В январе 1929 года не одни орды карателей «червоного казачества» ворвались и в колонию Старая Гута. С ними был «актив». В ночь налёта и гибели старого Юлиуса Кринке, отрядом грабителей командовал районный партсекретарь Шломка Абрам /настоящие имя, отчество и фамилия — Самуил Шмулевич Абрамзон. — В. Д./. Между прочим, 70 лет спустя Тель—Авивские русскоязычные газеты нет–нет называли и мною помянутые имена наших активистов, казнённых в 1945 украинцами в тех же Ново—Гутинских лесах. А тогда дядю, отца и мать Отто убили его «знакомые» ещё по экзекуциям 1919 – 1920 годов безносый красноставский комиссар Берка Штилерман и Самуил Харбаш /настоящее имя, отчество и фамилия — Симха Соломонович Барбаш. — В. Д./.

Нужно сказать, что пожилой Симха Барбаш провожал угоняемых колонистов до самой железной дороги. И в пути помогал людям чем мог. Зато молодой Штиллерман на Украине ещё, а потом два с половиною года на этапе до Красноярска, и начальник конвоиров Абрамзон, и зам его истязали ссыльных. И даже интеллигентно выглядевший Самуил Шмулевич /в 30–е годы Бериславский секретарь, он через 8 лет будет, наконец, расстрелян/, он был непосредственным виновником каждодневных страданий ссылаемых и гибели их десятками, возможно сотнями по пути в Сибирь; он сам расстреливал их за всё: за «саботаж» и «контрреволюцию», за «неповиновение» и «мятежи», когда люди просили у него разрешения похоронить у пути умерших в вагонах… Расстреливал подло, из–за угла! И сам же похвалялся: «Гадство это стреляю «влёт»! Как гусей!» И ещё: «Мне этот вот р–р–революционный «Маузер» дан для истребления вас, контр–ры! И я буду вас истреблять!»

Дважды за многомесячный путь комендантами эшелона, — временно, по отсутствии в отпусках Абрамзона, — становились «чужие» — неважно, — татары ли, или тоже евреи, но люди. И был порядок: невесть чем, но исправно кормили, после солёной рыбы воду давали. Главное, если смерть в вагонах случалась ночами, позволяли, — по–быстрому, конечно, — хоронить покойников у пути. А этот — нивкакую: «Нету вам, гадам, места в нашей русской земле!». Но места находились. Для таких, как он, тоже.