Вениамин Додин - Поминальник усопших

— Что понимать?… Но как я их проинформирую?…И о чём конкретно?

— Узнаешь когда решишься!…Когда дашь согласие! —

Владимир Васильевич нервничал. И сердце похватывало… — Ты же знаешь: только у тебя были и, возможно, ещё остались там необходимые для такого серьёзного дела связи… Ведь предупредить надо высоко властных и особо надёжнейших!… Ну да… Ну да…Main Got!… — Он тёр лицо… — Зачем я ТЕБЕ, профессионалу, ахинею эту несу?!…Ты же лучше меня всё понимаешь! Как и знаешь лучше, что именно тебе, ТЕБЕ, — прожженному дипломату, — немедленно надо делать!

— Допустим, понимаю… Но ещё точно — точнее некуда –

знаю, что не только никто меня сегодня не пошлёт и не пустит туда. Никто НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ ВЫПУСТИТ меня отсюда!…Из мышеловки… Это то тебе понятно?!… Самому же… попытаться… перейти границу…?!… Господь с тобою, братец!… В своём ли ты уме?… Ты не знаешь о повальных расстрелах в пограничных округах?… Не–ет?!… И о массовых казнях перебежчиков тоже не знаешь?!…Не знаешь. Что же вы тогда здесь, в Москве, вообще знаете?!… И ты предлагаешь МНЕ «срочно выехать в Германию!» Предлагаешь ТАКОЕ старику?! Которого и без твоих «перебежек» через границу, — опознав лишь только, да лишь узнав, что я жив, — тут же… Да они же меня… Они же до стенки меня даже не доведу–ут!

— Всё так…Всё так…А ты посоветуешь: кому ещё могу я ТАКОЕ предложить, если не самому надёжному и самому пригодному, — рождённому для того, — РОДНОМУ человеку? Подумай только: любой ценой, БЕЗ ПРОМЕДЛЕНИЯ, нужно исполнить судьбоносное для России Высочайшее поручение!… Повторяю: надо встретиться с самыми надёжными и действенными фигурами Германии. С людьми трудно доступными по определению. Или, того более, сегодня недоступными абсолютно! И, возможно, в сегодняшнем германском ералаше только ТЕБЕ ОДНОМУ откроящимися! Только одного тебя пожелающими увидеть и выслушать!… И… тебя, дипломата, в том убеждать?… Предстоит, как ты лучше меня понимаешь, чрезвычайный дипломатический акт — твоя прямая работа! Хлеб твой! …А ситуация там сейчас более чем трагическая! Тамошние бесы, — уже успев однажды предать и эту истёкшую кровью страну, и воспользовавшись ими же сконструированной жидовской «демократией», — захватили все ниши правительственного и, быть может даже, военного аппарата — о последнем не знаю, не осведомлен… (подумать о том страшно!)… — От волнения Владимира Васильевича несло стремительно в не свойственное ему не корректное многословие! — И по команде своей московской родни собираются снова предать Германию, вкупе с нашей, уже преданной и проданной ими же! Предать теперь уже не «просто организацией подписания» очередного позорного капитулянтского документа — один такой в 1918 вызвал уже первый, и тоже октябрьский, мятеж… Но активным военным вооруженным участием в затеваемом теми же мальбруками кровавом вселенском путче! Спровоцировать для того на разбой немецкий народ. И бросить его — авангардом! — на захват беззащитной Европы, демобилизовавшей армии и хозяйства!… Ясно!?…Всего ничего, дорогой мой!!!…А строится всё снова и снова на нашей русской крови!!! На «мясе» русском!… Повторить ещё раз?!… —

Николай Николаевич был в полной растерянности…Он привык за годы в глухомани, пусть к относительному, покою. К спасительному бездумью. К не участию в любых чреватых бедою авантюрах…Он был Beatus ille qui procul negotiis! (Блажен тот, кто далёк от дел!. Эта Горациева сентенция, в одночасье, даже девизом, программой жизни его стала!). И расстроился невероятно и постыдно…Ошалел от внезапно свалившегося на него несчастья возникновения необходимости в неподъёмной и опасной заботе! От крушения кредо жизненного!… Но, однако, отважно подавил в себе, не раз выручавшее его в экстремальных ситуациях, защитительное равнодушие матёрого чиновника–мидовца. И даже «осадил» разошедшегося брата: — Погоди, погоди, дорогой мой!…Остановись! Помолчи!…И, пожалуйста, без агитпропа!… Мы не на митинге… Скажи–ка: — те, кто стоят за тобой… Они — что — хотят послать меня именно?…Они именно МЕНЯ назвали? Других кандидатур у них нет?… Совсем нет?…А что если вместо себя–старика я предложу адекватнейшую замену?! При чём, со связями в Германии более «свежими» и куда как более мощными, чем мои! Да ещё в элите ВОЕННОЙ?… Пойми, дорогой мой человек! …Мне стыдно говорить об этом:… Но за годы бездействия, — бегства, по сути, из активной жизни, — я состарился… Да, да, состарился. Сдал катастрофически…Да что там — я разрушился морально, и физически тоже. И не гожусь… на такое. Не-е го–ожу–усь!… Не-е вы–ытяну!… — Он так волновался — слёзы отчаяния заполнили глаза его…Текли по лицу…Он плакал… И, будто «хватаясь за соломинку», шептал в отчаянии: — А вот моя кандидатура…О!!!… — Он будто ожил! — О!!!…

— … Кто?

— Назову, как только встречусь.

— Ждать? Снова?! Не можем мы ждать! Больше не моожем! Без того потеряна уйма времени на ПУСТОЙ вариант с тобою! А съезд… или… пленум ЭТОТ… — он вот он — вот!…

— Встречусь тотчас! Не медля!… Если она на месте…

— ОНА?!… Же–енщина?!…

— Женщина… Владимир Васильевич. Женщина… — Николай Николаевич, думая о ней,… — он в эти минуты будто живой водой омывался!… — Но она армий стоит!

— Кто она…?

— Доктор… Врач…Полевой хирург четырёх войн. А участник шести… С конца 2–й Балканской,…с началом поездки с нею в свите Елисаветы Феодоровны — она близкий мне товарищ! Кроме… того… — Он волновался и торопился — Она друг детства и товарищ по Русско–японской войне Колчака. Приятельница, с младых ногтей, Кутепова и Маннергейма… Она…Она же — Председатель самого «Манчжурского братства»!…Предтечи…

— «Бог мой!…Доктор Фанни»?!…

— «Доктор Фанни»… Ты зна–аешь её?!

— Конечно, конечно! Она же с Михаилом Васильевичем (Алексеевым) Новочеркасскую, — Войска Донского, — встречу готовила в ноябре 1917!… Бог мой!

…«До–октор Фа–анни»!…Да она же Теремом на стене Даниловского монастыря (местом постоянного пребывания Патриарха Тихона, после месяцев заточения под лубянской стражею, в открытую близкими не поминаемом) — она же прежде тебя названа была, — в сердцах выкрикнул Владимир Васильевич! — Она, именно она ехать должна была по поручению Владыки!…Только… нельзя ей! Никак нельзя!…Ну, не может она… И потому побеспокоили тебя в твоём волынском сидении……Но вот,… и ты не можешь!…Печально!…Катастрофически печально!…Кто же тогда может?!…Кто–то ведь обязательно должен…Обязан ехать!

…Здесь, вослед великому Николаю Михайловичу Карамзину, тоже сознаюсь, что «нет ничего более мучительного и чреватого, как мыслить и говорить за героев, которые уже давно безмолвствуют в могилах»). Но что делать, если остались лишь только их воспоминания, и то в детях их?