Вениамин Додин - Поминальник усопших

Да что историк?… Пересказать бы Вам, Николай Николаевич, что по тому же поводу говорил один из отцовых родичей — министр начала века…Военный к тому же… Да не возьмусь…

Колчак, — человек чести, — решился заступить, хоть на час, преступно утерянного империей Государя… Только не вздумайте убеждать меня, что Он сам, отречением, предал империю — Его заставили отречься!… А «благодарные» сограждане льют на адмирала потоки грязи… Но придёт время, и в исторической памяти воссияет имя Его…

К монологу Стаси Фанни, — героини моей, которую автор переживает вот уже на пол века, — добавлю: пророчество её осуществилось! Только…не уверенно как то. Как всегда и всё у нас… Конечно же, преодолевая яростное сопротивление наследников его убийц. «Со второй попытки!, — сообщает журнал ПОСЕВ, 7/2002. — российскими патриотами 17 апреля 2002 года в Санкт Петербурге на здании Морского корпуса открыто было «мраморное художественное воплощение облика адмирала. Вдохновенное и точное! Рядом, на чёрном мраморе золотыми буквами в двенадцать строк : Морской корпус В 1894 году окончил АДМИРАЛ КОЛЧАК Александр Васильевич, выдающийся российский полярный исследователь флотоводец 1874 – 1920 ».

Когда предстояло доску открыть выяснилось, что священник из недальнего Николо—Богоявленского морского Собора… прибыть не может. Освещение мемориала и планировавшаяся короткая лития не состоялась… 82 года спустя всё ещё работали приказ-Шифрограмма Ленина: «Шифром. Склянскому: Пошлите Смирнову (РВС 5) шифровку: Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступали так и так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске. Ленин. Подпись тоже шифром» (Обнаружена в Америке, в архиве Троцкого, позднее, в оригинале, в Российском центре документов новейшей истории: фонд 2, опись 1, дело 24362, лист 1)

…Ещё повидались с ним и в 1913 году, весной — встретились у дядьки. У Эссена Николая Оттовича. С ним, и с Катей — Александра Васильевича сестрой старшей… В 1914, — в июле, кажется, — снова ездили с ним в Ревель. К дядьке опять. Пригласил Александра Васильевича по каким–то их делам…

А вернувшись «убыла» с Драгомировым на «театр». И очутилась сразу в кромешности Вечной Операционной… На похороны Николая Оттовича не вырвалась даже…И «Татарчонка», и Юрочку, — кузнечика моего, — так больше и не увидела… Никогда…

С «Сашенькой»?… С Сашей Кутеповым служили мы вместе всю войну почти… В Галиции. И на Волыни после Горлицы. У Зальфа в Гвардии. И у Дрентельна… В полку…В конце 1917 попрощались…Когда он на Дон уходил… В слезах расстались…Я в истерике — будто с покойником…Ни с кем так…».

— Простите, пожалуйста, доктор: — а откуда «Стаси» в Вашем не простом имени?

Да от мамы с папою. Но и от Вас тоже, Николай Николаевич, дорогой! От Вас тоже! Забыли, что в 1913 году в Мюнхене в новый паспорт мне вписали? Забы–ыли! «Мать АНАСТАСИЯ» вписали!… Сами Вы родительское «Стаси» в «Анастасию» растянули в имени моем? Или то, светлой памяти, Елисаветы Феодоровны, покойницы, фантазии — поди, разберись теперь?…Мало того. Вы ведь тогда и с фамилией моею «по своевольничать» изволили-с. Показалось — заметной слишком фамилия Миши покойного: «Де ВИЛЬНЁВ»! Громкой слишком для «миссии». Да ещё и «ван МЕНК»! Вот Вы и урезали «лишнюю», французскую, её часть. «Ай не так?» — как казаки–забайкальцы говорят. А ведь тем память Мишину обидели: Фамилии–то этой, французской, — роду–то (клану–ли?) этому, Вильнёв, — без малого лет эдак тысячу с гаком! Полистайте–ка романы исторические, французские…Всюду, — при упоминании малейшем о знаменитом ли, скандальном ли «Амьенском кардинальском сидении», — прочтёте обязательно и о фортах, и о крепости, и о городке Вильнёв! Даже о переправах, или, тем более, о мостах к нему непременные отсылки… И вот, — по возвращении из Палестины, — живу я с «обиженным» Вами, Николай Николаевич, паспортом. Девичий–то мой, эстляндский, — чухонский, проще, с фамилией моей от родителей Редигер—Шиппер, — его я дома в Tannengeholze своём оставила ещё когда к Мише, невестою, сбегала!… Может, лежит ещё там, где ни будь…И не кому беречь его больше…Только что у кого–то из младших меж бумаг обретается памятью обо мне…

…А супруг мой нынешний, второй, — любить прошу его и жаловать, — Залман Самуилович Додин. Кстати, профессор. Девятый год преподаватель непременный в двух, между прочим, по разным углам Европы «разошедшихся» его университетов. Человек потому предельно занятый. Загруженный обязанностями, — в том числе, на заводах своих. Загруженный заботами. Которые только сам и разрешить может… Так он, граф, моего «ДА» — часа обручения нашего после гибели Миши — ДЕСЯТЬ ЛЕТ, без полутора месяцев, до 19 октября 1914 года ждал, бесценное время на жданки «теряя»…. А почему? Потому, что со мною вместе, годами, час оттягивал когда фамилия Миши — а значит письменная память о нём — из моих бумаг исчезнет навсегда…И всё это время жили мы, — не обижайтесь, Николай Николаевич, по милости Вашей, — будто ещё к одним похоронам покойного готовились…Теперь уже вечным. С «лишней» частью его фамилии…

…Поминать не стоит…Однако…Однако, спрашивается, граф дорогой: для чего тогда стольких теней на плетни свои наводили с именами этими? (Ведь не только с моими, надеюсь?!).

— Доктор, дорогая, поездка–то строго конфиденциальной планировалась! Ну намечалась такой, во всяком случае! Секретной строжайше! Сами знаете, что В. княгиня, по повелению, инкогнито же паломничала!…Государственная нужда тому была. И не я её выдумал… Не Вам не знать. Вы же в курсе…

— В курсе, в курсе! В курсе! Но «конфиденциальность» то — в чём она? В том,

что экипаж «Богатыря» чуть было не узнал «паломницу»?

— Не скажите: о нашей поездке по сейчас никому не известно: охранители её службу свою знали…И Ваше «чуть» обидно…

***

…Для доктора Стаси Фанни ван Менк, главного хирурга русских лазаретов в Белграде и Скопле, Вторая Балканская война заканчивалась, предположительно, в конце ноября 1913 года. И хотя уничтожать и калечить друг друга высокие воюющие стороны перестали, вроде бы, в августе ещё, — койки в курируемых ею больничных учреждениях и персонал уже готовы были к новым пароксизмам славянской солидарности. Вместе с тем, плановые операции расписаны. Распределены по бригадам. При чём, её больные переданы для подготовки надёжнейшему коллеге–терапевту — клиническому ординатору Николаю Александровичу Семашко. (В России он станет комиссаром здравоохранения. А прежде, — с год назад, — приведёт к ней и познакомит с нею репортёра известной на Юге «Киевской мысли» Льва Троцкого — будущего своего хозяина. Как читатель она знала что, как и сам Семашко, тот социалист. С биографией даже. Как врач–диагност — с порога — что параноик он. «Зато» ярый противник шовинизма (потому позволила интервьюировать коллегу). Во время Гражданской войны заезжал в Кременец. Пожелал, — теперь уже не репортёришкой, но Самим Председателем РЕВВОЕНСОВЕТА Республики, — «встретиться на коротке со старой знакомой». А за одно и проконсультироваться у диагноста–провидца. Мама «за занятостью»…послала.