Вениамин Додин - Повесть о разделённой любви

Дело твоё, как всё это выслушивать от меня, как воспринимать. Но я правду сказал.

…Тогда – я говорил тебе – мне ещё не известны были невероятные подробности «освобождения от скверны», которое он предрекал. А книгу Его — я толком прочёл её только потом, через много лет, где-то годах в шестидесятых. Но тогда, — в сороковые, — я жил жизнью своей страны – жизнью предвоенной и воюющей Германии. Жизнью родины. И своим непременным долгом считал защиту её от ваших орд, отмобилизовываться начавших ещё в далёком 1934 году. За пятилетие до 19 августа 1939 года, когда Сталин, — решив начать вторую мировую войну, — отдал команду: «В топоры!». Эти топоры, — нацеленные в спину воюющего на Западе моего вермахта, — нависли над нами, готовые 6 июля 1941 года рубануть… Однако, однако… 22 июня, — упредив чуть, — рубанули мы… (Реплика Карла 1977 года подтверждается книгами офицера ГРУ Генштаба СССР Гектора Суворова, — изданными в России и за её пределами, — в которых он сообщает, что «…Тайная мобилизация была столь колоссальна, что скрыть её не удалось. Гитлеру оставался только один шанс – спасти себя превентивным ударом. Гитлер упредил Сталина на две недели». «Ледокол». «День М». 1968-1993».

Естественно, считал я своим долгом и защиту от того же врага своей несчастной Финляндии. Невозможность того и другого единовременно сводила меня с ума. Но психику мою, — не позволяя её безобразить, — щадили и отец, и дед в особенности. Потому я, — не умничая особенно, — не прежде других немцев понял, что цель войны – никакая ни «победа» над Европой. Над Россией, тем более... Европа – ладно: она вокруг, рядом. Но гигантская Россия не нужна Гитлеру! Разве как объект каких-то ностальгических воспоминаний. Как Украина… Но только года 1918-го. Не 1942-го же! Ведь если всерьёз: только, — хоть как бы, — начинать подбираться к её освоению, необходимы ресурсы всего человечества. И, минимум полвека, на создание мало-мальски пригодных дорог в этой бездорожной трясине! Даже над «реалистичными», сугубо региональными, проектами Розенберга по колонизации немецкими поселенцами одних только украинских чернозёмов, спецы по инфраструктуре откровенно, — и вовсе не по дурости, — смеются… Нет, не в победе над Россиею была цель. Россию не победить. Но я честно дрался в Берлине, надеясь до конца участвовать в сдерживании движения на Запад сталинских армий. Саму жизнь свою я тогда ни во что не ценил: жил и жил… Не замахивался на нечто особенное. Главное было – драться за нашу столицу без оглядки на начавшуюся её трагедию. До конца драться, чтобы не было стыдно. Так оно и было. Притом, без особого драматизма переживая трагедию неудач вермахта на фронтах. В то же время, очень не просто переживал я множественные самоубийства людей, бывших для меня примером стойкости. И не «просто» осознавал, но своими глазами видел и рёбрами ощущал, как всё идёт к концу. Но Он оставался в Берлине: «Честью Его – значит и моя тоже — была Его и моя верность!»...

…Последняя встреча в военной жизни с Гансом Бауром… Забежал к нему повидаться поздним вечером 25 апреля, после двух суток боя у «Кайзерхоф». Заодно перевязаться у доктора Хазе в лазарете. В бункере. Бои шли уже рядом с рейхсканцелярией. Ганс рассказал: — Когда я принёс сюда Беца (своего тяжело раненого адъютанта) и мне открыли дверь бункера, навстречу вышел Гитлер: — «Баур! Попрощаемся». — Я опешил: — «Вы что, решили прекратить сопротивление?» – «Дело идёт к этому…»

…Я стал убеждать его, что в нашем распоряжении самолёты…Мы можем долететь до Аргентины, Японии или до одного из шейхов, которые, — зная отношение его к еврейскому вопросу, — всегда хорошо к нему относились…Могу доставить его в Сахару, где он бесследно исчезнет… Из-за этого «вопроса» Гитлер, конечно, нажил себе немало врагов. Но приобрёл и бесчисленных друзей!.. Он дал понять: «Германию не покинет… Есть возможность отправиться в горы… Но через пару недель там возникнут те же проблемы, что и здесь…»…

Тогда я спросил Баура: — «А Вы?…Сами вы летите, или остаётесь?». Мне было это важно: сам я никуда не собирался – решил быть где-то рядом с Гитлером. И мне радостно, что фюрер Берлин не оставит. Правда, с месяц назад, со мной говорили и Баур и Гиммлер. Смысл: «Не валяйте дурака! Отец и дед ждут. Фюрер – вы спрашивали его(?) – никогда не позволит вам остаться в Берлине: он отвечает за вас перед маршалом и перед собственной совестью! Не создавайте ему новых проблем!»…Сам-то я хорошо понимал, что всем – не до меня. Но у всех лучших из них собственная «честь — их верность»,…хотя бы верность ответственности за меня… перед дедом моим…У рейхсфюрера – у него перед моим отцом, конечно…

…30 апреля 1945 года Гитлера не стало. Узнал об этом рано утром 1 мая: подошел взволнованный ротный: — «Карл! Быстро в бункер к генералу Бауру! Свободен!». Прибежал. У генерала сам группенфюрер Мюллер. Баур непривычно официален. Груб даже. Рычит: «Карл! Ты — в распоряжение группенфюрера СС! С самой этой минуты! И, — парень, — без фокусов чтобы – нет времени!». Обнял. Расцеловал. Ещё раз обнял, крепко прижав. «Адреса помнишь? Буду ждать… Сколько?.. Ну… Это – сколько получится… И… до свидания, мальчик, дорогой!…»…

…Четырьмя днями прежде такими же словами, — передав привет деду, — простился со мною ещё живой Гитлер… Тогда я не мог знать, что вижу его в последний раз… Я любил его. Ну вот, как может любить совершенно одинокий мальчишка приютившего его взрослого. Вот как ты, — по твоим же рассказам, — любил и до сих пор любишь «незабвенного» своего опекуна «Степаныча»!.. В сущности, ведь от дедова юбилея, — с самого семидесятипятилетия — и до конца апреля 1945 года, — был он у меня единственным взрослым. С которым чувствовал я себя, – со времени невысказанного, а может и выдуманного мною, благословления деда, – абсолютно защищённым. Как когда-то взявший нас под опёку и защиту Гиммлер, пусть приятель папы. Но и его, Гитлера, частицей (Я все в те часы чётко осознавал, что в создавшейся ситуации один только он – гарант моей безопасности, спокойствия и благополучия…Мысли тогда, — в капкане или мышеловке бункера, — являлись – понятно — лишь на грани паники…).

…Когда я не был с отцом, с Ним мне было хорошо. По-домашнему уютно. В конце концов, после 2 июня 1944 года я был уже вне дома… Дома, вообще-то, не было у меня.. Не домом же была палата и сам блок в папином швейцарском пансионате (пусть даже в очень уютнейшем)? Своего дома у меня через год не стало вовсе – разбомбили в 1943. Отец тогда же – после увечья, после мюнхенской клиники – оказался в Лозанне… Мама…Мама-мама.…Не было у меня никакой мамы. Я её не знаю – она умерла в моих родах.…Практически, после бомбежек я жил у Хане – охранника Гитлера. Гейнц был нормальным мужиком – весёлым, контактным, опрятным, хозяйственным. Но дома-то и у него тоже не было – сутками находился рядом с подопечным. Семья эвакуирована в Баварские Альпы, где у его отца ферма. И я приходил спать и помыться в пустую холодную квартиру, к старенькой бабушке-экономке фрау Эльвире. За которой, впору самому поухаживать, такая слабенькая. Повидавшись с отцом и получив его согласие – означало это надолго оставить самого его без моего присутствия – я вернулся в Растенбург и зачислен был в роту Waffen-охраны (В которой служил до последних дней рейха).