Вениамин Додин - Повесть о разделённой любви

…По рассказу Ганса Баура (я был тогда не с ним, а в Лозанне у отца), «Лейтенант ВВС Фридрих Рац, — прилетевший вместе с Дитлем в Оберзальцберг, а за тем в Грац на совещание — в горах прежде не летал. И его, — пилота, безусловно, опытного, — «смущала задача доставить генерала Дитля из зальцбурга напрямик через альпийские хребты… Погода стояла мозаичной: по маршруту шли ливни, чередовавшиеся с зонами чистого неба… Его, — Баура, — метеоролог рекомендовал лейтенанту лететь не напрямую. А вдоль кромки Альп до Вены. А там – снова вдоль Альп – на юг»…Генерал прибыл после гарцской «говорильни» в аэропорт, откуда на другой день должен был лететь в Финляндию. И на предложение метеорологов ответил: «Нет! Мы не полетим над равниной… Я хорошо знаю этот район, и счастлив снова оказаться в своих родных горах. Я хочу взглянуть на них с высоты ещё раз. В Финляндии гор нет… Отсюда (из Граца) мы полетим по ущелью, которое тянется до Юденбурга. Оттуда мы полетим вдоль Земмерингской дороги, которая ведёт к Мюрцушлагу, а оттуда в сторону Вены»… Лейтенант полетел маршрутом, выбранным Дитлем. Причём тот лично указывал ему путь… На участке от Мюрцушлага до Земмеринга — горы… Нижняя граница облаков – 600 метров… Он вынужден был идти на самой малой высоте, а хребты уже стояли стеной!.. Перевалы и вершины растворились в туманной дымке… Она становилась всё плотнее… Ju-52 уже пролетел над несколькими перевалами… А тут… самолёт утонул в облаках… В последний момент пилот, пытаясь избежать столкновение с горой, развернул машину на 180 градусов…Но крылья уже зацепились за деревья склона…

Самолёт разбился. Погибли все…

Провожавший его в Граце комендант аэропорта Рильке предупредил: «Вы идёте на смерть, мой генерал!». «Кто знает, где мы умрём, капитан? – были его последние слова — Но, быть может, я успею поглядеть на свои горы… в последний раз… Будет ли ещё такая оказия?»…

Почему подробно вспоминаю именно эту катастрофу? Почему, прожив долгую жизнь, никак не могу её забыть?

Да потому, что в ней погиб самый, быть может, достойный человек-генерал вермахта моего времени… Ярчайший друг моей коротенькой юности. Любимец деда – а абы кого полюбить дед не мог!… Не сомневаюсь: По Именному Благоволению Божьему, — над чистыми ледниками Альп, — из смрада грязной жизни вознёсся чистейший и достойнейший Человек. Вспомнить лишь одно только поведение Его на «совещании» у Шпеера! И ещё, — это не сложно понять, — ушел на небо через туманы Альпийского Леса большой, и в ХХ-м кровавом веке редчайший, романтик. Его не сломала даже прагматика безжалостного времени: погиб-то он, – идя в открытую на смерть, – ради того только, чтобы ещё раз взглянуть «сверху» на свои родные Альпы… Хотя, кто знает, кто знает?..

Не строя, — не приведи Господь, — никаких параллелей меж несопоставимыми судьбами моего незабвенного Эдуарда Дитля и несчастного Якова Джугашвили, повторю: «Славная смерть!»

…Услышав парафраз рассказа Баура, спросил Иоахима Риттера: «Почему о гибели генерала Дитля Вы сообщили мне только сейчас? Или не знали, что он близкий мне человек?»... Как же, знал. Но прежде случая не было. Не было и Вас… Может, думал, Вы без меня всё знаете. А перед нашим таким полётом… Разве ж можно такое поминать? Нельзя, конечно…

…Долго, — не без приключений, — спускались по бесконечным склонам чередовавшихся ущелий вниз. К жизни. К жилью. Спускались всего больше во тьме глубоких беспросветных теней. Не так на колёсах, а больше тормозя пятками в конец избитых ног. Пришли, наконец, через сутки, к… австрийскому финишу. Где-то там, на этапе спуска, снова переодевшись. Уже в суровое бельё, во францисканские рясы с капюшонами. Сбросили огнедышащие башмаки с истершимися в марлю бывшими носками. Охладили ледяными струями фонтанирующего ключа раскалённые спуском ноги. Надели лёгкие сандалеты (для дальнейшего пути по свежему 20- сантиметровому снежному насту, при 20-градусном поверх него морозцу!). И, бросив мотоцикл, и всё лишнее, и укрыв всё это еловыми ветвями, пошли с новым проводником дальше. А следующей ночью, — никого больше не обеспокоив, — перешли в Швейцарию. В Сант Гален… И оттуда, — откуда-то взявшейся машиной, — двинулись в Вадуц… По раю земному – повдоль Боденского озера…

Конец!.. Война, кровь — бойня – всё позади!..

…В Женеве, в монастыре при миссии Ватикана, отдыхали с полмесяца. И, через американскую зону, – через Италию, – за ночь добрались аж в Монако… Буднично и даже скучно показалось нам в спокойной и благополучной стране меж спокойных и благополучных людей после треволнений последних сумасшедших берлинских недель… Осмелев – и обнаглев тоже, – не переборов бури в разошедшемся от радости сердце, — нацелился, было, заехать-забежать многажды хожеными путями к лозаннской больничной голгофе отца… Новыми глазами вырвавшегося из лап смерти взглянуть на старого. Обнять его. Побыть с ним. Поделиться происшедшим. Расспросить и конечно же ободрить: как же – целым невредимым явился взрослый сын! Поддержка и надежда! «Упаси Боже, парень! — была реакция моего бдительного Баварца. — В своём ты уме?».

Дальнейший путь с испанскими документами и в рясах остудил. Настроил на чуть оптимистический лад. Впечатлять даже стал! Тем ещё, что после кратких объятий в Женеве с сильно электризующим психику мою присутствием своим, — и подавляющим меня всё ещё не исчезающей для меня былой мощью, — генерал-лейтенант полиции и группенфюрер СС мой Генрих со мною распрощался. И я, вроде бы, остался «один». Но в тёплой компании шестерых «францисканцев» — то ли «сопровождающих», то ли конвоиров его ведомства? О коих узнал, — от него же, — что «эти ребята будут с тобой до упора (!?)»… (В «Хорьхе», над Берлином ещё, в очередной раз «осаживая» меня по случаю очередного недержания, он бросил: — «Не ерепенься! Шуточки оставь! Пойми, наконец, что всё всерьёз. И отвечаю за тебя головой я!»)... Кого теперь, — выполняя приказ Гитлера, — оставил он отвечать за меня?..

Такими, или примерно такими мыслями занят я был меж яркими своими путевыми и маскарадными впечатлениями. Напомню, я тоже нёс на себе монашескую робу. Которая, – как оказалось, – мне очень шла. Это тогда меня, щенка, впечатляло. И тоже успокаивало. Забывалось будто бы даже всё, что я оставил где-то там далеко, в дне прощания с Ним.

…Душная штормовая ночь на траверсе Ниццы… Вибрируя содрогающимся корпусом и глухо взвывая движками, пограничный катер рвётся отчаянно сквозь гремящие валы и потоки ливня в непроницаемую кромешность моря. Никого больше — только невидимые мы, шестеро, вмёртвую вцепившиеся в штормовые поручни на свесах бака… Минуты проходят? Часы?.. Вдруг, вой гаснет... Слышен только разбойничий свист ветра и шум ливня с градом, грохочущем по чуть подрагивающей палубе… Внезапно, мы оказываемся в сетке… В обычной, — рыболовной, — подвешенной к тали, теряющейся во мгле… И эта сеть, — которую мы только ощущаем на себе но не видим, — мгновенно и грубо собирает нас в кучу. Рывком поднимает над палубой. Взмахом на миг подсвеченной стрелы закидывает под кипящую в брызгах дождя откинутую навесом крышку вертикальной горловины, внезапно возникшей в стене ливня… И опускает… Куда? Мгновением позже, — в чуть видном проблеске синих плывущих габаритных огней, — горловина оборачивается овальным клюзом с высоченным комингсом у стыка палубы с громадой боевой рубки субмарины. По само основание укрытой волнами… Остервенело и бесцеремонно подпираемые матросскими руками и пронзительной свежестью шторма, «валимся» по вертикальному – за комингсом — трапу в шахтную бездну. Навстречу… – фонтаном — разогретый «дух» не ухоженного канализационного отстойника… Зловонная газовая жижа, исторгаемая сотнями задыхающихся лёгких… Испуг! Протестный шок! Мгновенный пароксизм рвоты… Рвущая сердце паника попавших в западню… Но, обратного хода нет: крышка горловины беззвучно опустилась вслед за нами и за матросами подвахты – это мы успели увидеть. Тотчас и сама горловина задвинулась. И, — задраиваясь, — глухо чмокнула страстным засосным поцелуем. Всё! Пиздец, как говаривал мой батальонный! Под надрывный рефрен хриплого ревуна: — «Срочное погружение! Забрать балласт!» — гулко взвыли дизеля. Соловьём-разбойником засвистела засасываемая забортная вода… Одновременно, палуба под нами, — накренившись круто, — стала быстро проваливаться… Лодка стремительно уходила в бездну…