Вениамин Додин - Повесть о разделённой любви

…Не помню, как, — обмыв тёплой водой из брандспойтов, — матросы развели-растащили нашу семёрку по каютам и кубрикам. Не зло, дивясь реакции шибко эмоциональных новичков на «штатную атмосферу на судне»: — Вы сачковать намыливаетесь – а мы тут живём и даже воюем который год!.. А что дерьмом несёт – так оно наше, родное… Поблевали всласть — всё. Порядок.

Не помню, как «разложили» по свободным койкам «загоравшего» на штормовой вахте экипажа. Не помню, как лег. Не помню даже, как наступило успокоение – если оно наступило вообще... Только… стало вдруг – взрывом — тошно… Неуютно стало в – казалось бы – уютной крохотной каюточке. В пространстве-теснине, где одному не повернуться. Из которой не вырваться уже. Не спастись из которой, в случае чего… Тошно стало в самом просторном, — по определению вместительном, — корабле… В судне… В древнем хрупком его корпусе. Построеном-склёпанном, — как быстро выяснилось из надраенных до блеска медных табличек фирмы, — ещё в далёком 1909-м году! Отразбойничавшем счастливо в этом же Средиземном море всю, достопамятную, Первую мировую. И отпиратствовавшем под знаменитым, — все мировые газеты обошедшем, — гордым именем Субмарины «E-78». Героический экипаж которой отплясал славно на гробах, уничтожив-потопив сколько-то и столько-то сотен тысяч брутто тонн британских, французских, российских, боевых кораблей и торговых судов. Заодно бросив на верную гибель и мучительную смерть в морской пучине никому неизвестное количество «спасшихся» (сразу на дно не ушедших) моряков… Словом, стало тошно, — по сути, – в «отрезке старой-престарой тонкостенной трубы». Бог весть куда несущейся в штормующих гигантских «водяных массах», норовящих миллионнотонной тяжестью своею ежесекундно раздавить саму её вместе со всем ещё более хлипким содержимым… Со мною вместе…

И… туда всем – её, и нам, — дорога.

Что это было – взрыв-пароксизм клаустрофобии!?..

Или многие недели назревавший нервный срыв?…

Под усыпляющее мурлыканье электродвигателей, сменившее натужный рёв дизелей, я, вдруг, вспомнил ВСЁ. И уверился, что… предал Его – мёртвого. (Что Он мёртв, узнали сразу: газеты, Радио, — всё что читалось и слышалось захлёбывалось Его смертью…)

Бегством своим предал!.. Не для меня, оказалось, высокое: «Честь это верность!». Не для меня… Бежа-ал! А это именно бегством было: молодой здоровый парень улетел, — а теперь уплывает, — жить. Кинув на, мёртвого теперь уже Старика – дедушкиного знакомца и… моего опекуна (?) — терзаемую врагами родину…

Заводя себя на этой разрушительной мазохистской мысли, — я всё вспоминал и вспоминал – а, значит, всё думал и думал – почему и за что влюбил он в себя свой народ? И меня. И меня! И меня влюбил! И повторял, как, завороженный, — будто в непрекращающемся кошмаре тяжелого сна, будто в сомнамбулическом горячечном бреду, — одно и то же! Одно и то же! Одно и то же:

– «Нет! Нет! – твердил я, сам себе повторяя собственные свои мысли. Или откуда-то вычитанные мысли. Или мысли от кого-то услышанные, но будто гвоздями вбитые в бедную мою голову: Нет! Не звоном литавр военных оркестров, не рёвом фанфар и тысяч луженых глоток на партийных сборищах, не всполохами факелов на площадях, и уж не раскатами вселенской грозы. Не громом «грядущих побед!», — твердил, — будто в молитве, – повторяя и повторяя стократно: «…Сломанные разрухой, голодом, — и супом» из кормовой брюквы, теряющие тридцать восемь младенцев из полусотни уже рождающихся инвалидами, вымирающие сотнями тысяч, — немцы полюбили его за деятельную истинно немецкую человечность. За прямоту. За верность. За честность во времена трагического перелома в ходе судьбоносных событий. Когда государственная и военная машины начали работать ещё более упорно и более самоотверженно… Всё, на что нацелил Он свой народ, блистательно осуществлено. Первое! Ударом его армий 22 июня 1941 года клыки у изготовившего к прыжку в Европу Сталина выломаны. Огромные запасы военной техники и жизнедеятельности для задуманных войн, — наработанные народами России и накопленные двадцатью годами тотального террора, массового голода и ограбления её, — захвачены Им. И пошли на умножение мощи рейха. Живая сила Армий кремлёвского дракона, — по сути, генетический фонд пленённых большевиками народов, — в ходе войны перемолоты. И никогда уже не восстановятся. Второе! Так называемые «Объединённые нации», — некогда мимо ушей пропустившие предупреждения Черчилля от 1918 года, и деда – все годы последующие — об угрозе нарождающегося большевизма, — «объединились», наконец. Позволив Гитлеру выполнить Главную его задачу – окончательно решить «Еврейский вопрос» в Европе. В сущности, создать «электоральный» вакуум, в котором питание планетарного большевистского террора отныне невозможно. Наконец, создать, — пусть много позднее, чем того добивался мудрец-Маннергейм, — действенную атмосферу неприятия именно этого рода терроризма. И хотя бы воздвигнуть схему международного механизма защиты от попыток этот террор возродить». А ведь меня специально не воспитывал никто. Никто не поучал. Не убеждал никто… Так, почему к тому же самому, — к тем же выводам, — не могли прийти другие? Миллионы других. Тоже не убеждаемых, не поучаемых, специально не воспитываемых?!..

Я говорил тебе, что о «еврейских делах» узнал впервые летом 1945 года от Штрекенбаха. Потому до того времени «победу» моего народа во Второй мировой войне над европейским еврейством к перечню блистательных, по интеллигентской дремучести, причислить никак бы не мог. Но многие, очень многие, – я додумался до этого позднее, — уже тогда причисляли. Не уточняя, возможно, страшного смысла победы. Причём, причисляли, как правило, не немцы. Нет! Немцы молчали. Уточняли и причисляли себя, — восхищённые, – по-другому не сказать – наши добрые соседи. Те же швейцарцы, французы, бельгийцы, англичане – да, да и англичане с испанцами. Итальянцы – никогда! Я много прожил в Италии – они никогда такое не уточняли и не причисляли. Народ, по определению, свободный и потому предельно терпимый, — ещё и хлебнувший вдосталь немецкой карательной оккупации с немецкой, спесью, — был даже не на стороне, но вместе с евреями! Возникавшие в связи с этим проблемы мы не раз обсуждали с дедом – дед руки только разводил! «Не замечая» собственных финских евреев, он остро реагировал на юдофобство – нет, конечно, не в Финляндии. В Финляндии не было его. Были рудименты российского антисемитизма из-за событий 1906 года, «характерные когда-то лишь только для высшего света» Петербурга. А вот в Европе – в Европе получалось «нечто загадочное» тогда, но от того не менее значимое…