Вениамин Додин - Повесть о разделённой любви

И так, в марте 1946 года Маннергейм, — «по политическим соображениям», а если вправду — по состоянию здоровья сына и собственного состояния, — отказался от государственной деятельности. И уехал к Эмилю в Швейцарию. Там, на досуге, он занялся… «написанием мемуаров». Воспоминаний, проще, до которых дорывался давно, но времени не было. Здесь подошло восьмидесятилетие его, которое, в отличие от прошлых юбилеев, отметил он скромно. Зато вместе с сыном и внуком в кругу самых близких друзей. Не без удовольствия констатирую, что дальнейшая – со дня скромного этого торжества — жизнь его потекла спокойно. Правда, — немного отдохнув, поднабравшись сил, укрепившись психологически и, наконец, решась, — ринулся он в ещё один последний, но быть может самый тяжкий для него бой. На очередную, разрушающую и без того разрушенное сердце его, попытку «разобраться» с Катериной…Конечно, зная заранее, что бесполезна она: – по рысьи караулящий свои жертвы Сталин – начеку и когтей не разожмёт…

Но он, Густав, попытается! Убедив, прежде всего её саму в необходимости, наконец, — любой ценой, — соединиться с ним, её мужем. С их семьёй – с их Эмилем и Карлом-младшим… При этом, — реалист всё же, — мало рассчитывая на остаток собственных сил, и тех изрядно подточенных. Но всего более уповая, — и это он-то, больной старик и только что не маргинал-прагматик, — на издалека кажущуюся могучей и необоримой натуру своей Катерины! Терпсихоры своей — Прекрасной и вечно молодой лошадки — легко берущей любые преграды на беговой дорожке судьбы!

В действительности же старая больная и ослепшая женщина, — точно зная всё, что бы пришлось ей пройти и что вынести на пути к недосягаемому для неё заграничному паспорту, – ответила тем, чем могла – слезами…

«Боже! Должен же он понимать, — говорила она, рыдая, Бабушке, — что нет, нет уже сил у меня больше… Да на ещё такой Сизифов «подвиг»…(И подлое: «Да и на что я ему – така-ая?!»)… ».

…Тем не менее, и тем не менее… Состоялся сперва «общий» телефонный разговор между нею и её дорогими людьми в Лозанне. Сразу же, и сначала, – между несчастными супругами… И что? Всё то же – слёзы, слёзы… И тёткин ужас: заставила плакать Его, любимого!…

…Во время наших встреч с Карлом-младшим мы этой темы избегали. Я же посчитал только необходимым ещё раз объяснить ему, — иностранцу-лопуху, — всю тогдашнюю трагичность положения его покойной уже бабушки Кати, когда она должна была решить в принципе не разрешаемую в СССР проблему собственной семьи… Не сразу. Не вдруг. И только после бесчисленных повторов темы, — от которых голова моя вспухла, — до него, слава Богу, дошло наконец: проблема Екатерины Васильевны – то проблема, прежде всего, жизни и смерти страшного образования на теле планеты… До разрешения которой – и то в отдельных частностях лишь было тогда далеко. Ещё 28 долгих лет.

…И ей оставалось горькое одиночество глубокой старости. Слепота оставалась. Когда своих картин, — мир которыми любовался, проходя через её апартаменты и дачные хоромы, — могла она лишь только касаться ласково… Касаться полотен. Но не лиц любимых… Ещё?… Ещё гроша ломаного не стоившие закатываемые для неё правительством пышные юбилеи. Что ещё? Ещё смерть, слава Господу, в своей постели… В то время — награда величайшая! Для Заметного Русского человека почти недостижимая привилегия…

…Да, — это правда, — дальнейшая жизнь её Густава протекала очень спокойно. Один из его друзей-биографов — Эммануил Кемпайнен — написал: «Провидение ниспослало ему не только изломанные судьбы дочерей и тяжкие страдания сына. Болезни собственные. И многие-многие разочарования. Но любящего и талантливого внука, самостоятельно выстроившего за Атлантикой свою судьбу. Воспитывающего чудесных правнука и правнучку, которых счастливый дедушка имел счастье видеть, и даже временами вместе с ними пожить. Немыслимую для государственного деятеля такого масштаба трогательную любовь собственного народа. Глубочайшее уважения народов, коим крупно не повезло со своими пастырями.

И всё же, — навек жестоко разлучив с любимой, — судьба напоследок послала ему бескорыстного друга – Гертруд Арко (ауф Валлей, урождённую знаменитой шведской семьи банкиров Валленберг, графиню). Они встретились в его палате Стокгольмской больницы за год до восьмидесятилетия Густава. Не сразу, не вдруг – интерес друг к другу возник. Постепенно завязалась переписка. И приятельские отношения перешли в дружеские. А за тем и вовсе в интимные – иначе их не назовёшь. «Интимней некуда, — скажет позднее Карл Густав-младший: графиня стала… верной посмертной сиделкой моего старика. Встреча их в стокгольмской палате – она ведь неспроста! Ему-то она — точно — Господом ниспослана была!»…

…Через четыре года после кончины Маннергейма, в зиму с 1955-го на 56-й годы, Гертруд Арко ауф Валлей с приятельницею своей Мари-Антуанетте Ван Дамм гостила у Екатерины Васильевны Гельцер в доме её по Брюсову переулку, 17. Свидание их, длившееся около двух с половиною месяцев, было сердечным. Встретились две не очень счастливые (назвать «несчастные» рука не поднимается – добить) родственные женские души, в любви которых к Густаву никакой корысти – а потому и ревности — быть уже не могло. Катя, — сама нежность, сама верность души, — отдала избравшему её мужчине первое чувство… «Всего-то», в наш прагматический век? О нет! Она подарила ему страстно желанного им сына-душеприказчика и наследника. Что, конечно же, – уже нечто! Он, рыцарь, — воплощение мужского достоинства, — посвятил ей, уже немыслимую в постпереворотную эпоху, отвагу верного сердца… Вспомнить только «смертельный номер», — как говорили впоследствии его друзья, — тайного появления Густава в Москве в январе 1924-го. Адресованный только ей одной акт бесстрашия любимого и единственного. Человека свободного абсолютно. Самостоятельно решающего, как ему поступать. Никоим образом потому бесстрашия не обречённого! А теперь подумать, как дорого стоило такое для спасительного романтизма Катеньки Гельцер, всеми покинутой в «российской мгле»! Безусловно, некоей компенсацией за трагическое одиночество её, особенно важно было ей и неизменно активная верность необыкновенного отца не очень счастливого ребёнка её. Её мальчика, пребывавшего где-то во взбаламученной немыслимо кровавой войной Европе. И, конечно же, — во время час от часа, день ото дня, год от года, доставшегося на долю их лихолетья, — любовное обережение дедом непредсказуемой – на волоске подвешенной — судьбы втянутого в водоворот жесточайшего времени внука их.

А что та, другая? Другая-то что, не менее трагическое одиночество которой прибило её, — как тонущую в пучине мирового океана щепку, — к не более счастливому больному старцу?.. К живому настолько, чтобы эхом хотя бы услышал ответ на произнесенное тобою слово. Чтобы немеющую руку было к кому протянуть… Чтобы воду кому подать…