Роберт Колдер - Уилли [Сомерсет Моэм: Жизнь и творчество]

После слушания дела Лиза виделась с отцом еще один раз, в августе 1964 года, когда он по ошибке принял дочь за ее мать.

К моменту урегулирования спора состояние здоровья Моэма настолько ухудшилось, что проблески ясного сознания посещали его в течение лишь очень коротких периодов времени. «Мистер Моэм очень странно себя ведет», — делился своими опасениями Серл в письме Джонасу. Как-то Серл на время отлучился в Ниццу. По возвращении он обнаружил, что Моэм куда-то исчез. После усиленных поисков он был найден на одной из дорог мыса Ферра; при этом писатель все время повторял: «Серл оставил меня! Серл оставил меня!» В другой раз Моэм стал изображать из себя короля Лира: он то бросался бежать, как ребенок, то останавливался на какое-то время, то снова бросался бежать.

По мере того как Моэм становился совсем беспомощным, Серл в еще большей степени взял на себя выполнение возросших обязанностей: он продолжал отвечать на сотни писем, приходивших на виллу каждую неделю, подражая при этом стилю Моэма. Он держал назойливых журналистов на расстоянии и лишь перед самым 90-летием писателя организовал им короткую встречу с Моэмом. При этом Серл предупредил журналистов, что Моэм очень быстро устает и что он все больше проводит дни как и любой другой человек его возраста. После завтрака писатель гуляет по саду, а после легкого обеда ложится отдохнуть. Послеобеденный сон теперь становился все продолжительней. В полдень, взяв с собой двух любимых собак — пекинеса и таксу, — Моэм совершал прогулку по прилегающим к вилле дорогам; иногда в сопровождении Серла он отправлялся в короткую поездку на машине. Вечером он, как всегда, являлся к ужину одетым в строгий костюм. После ужина играл с Серлом в какую-нибудь игру, а затем, как всегда рано, отправлялся спать.

Шестидесятилетняя привычка писать по утрам уступила место отдыху, сопровождаемому легкой дремотой или слушанием музыки; правда, наступившая глухота отняла у него к концу жизни и это удовольствие. С дней юности в Уитстебле чтение доставляло ему самое большое удовольствие и всегда служило утешением. Но теперь катаракты затянули его глаза непроницаемой пеленой. Его память начала отказывать ему: он забыл, что когда-то написал «Пироги и пиво» и «Острие бритвы», хотя иногда вспоминал проживание в маленьком домике в Южной Каролине. Его давнишняя страсть, бридж, также стала для него недоступной.

Когда настало время для интервью, перед журналистами предстал маленький, щуплый, шаркающий старик, облаченный в повседневную одежду: распахнутая рубашка без воротника, шарф вокруг короткой шеи, фланелевые брюки, коричневый спортивный пиджак и серые замшевые шлепанцы. Его седые, слегка отдававшие голубизной волосы поредели; лишь глаза по-прежнему сверкали на старческом скуластом лице.

Журналисты, прибывшие из Нью-Йорка и Лондона, испытывали одновременно сочувствие к этому раздавленному годами старику и удивление от случайных озарений его ума. Временами сидящий перед ними писатель, заикаясь, пересказывал случившиеся с ним когда-то истории, которые все еще завораживали своей необычайностью, и проявлял учтивость, свойственную человеку викторианского периода. «Даже в возрасте 90 лет, — вспоминал Стивен Култер, — Моэм производил впечатление чуткого человека. Он прилагал огромные усилия, чтобы не разочаровать навестившего его гостя».

Однако тем, кто общался с ним в последнее время постоянно, представал иной, вызывавший жалость человек. Когда Лайонел Хейл попытался взять интервью у Моэма для Би-би-си, он обнаружил, что в течение десятиминутной беседы писатель был способен удерживать нить разговора лишь в течение нескольких коротких мгновений. Поэтому Серл находился в этот момент рядом, чтобы как-то сгладить возникавшие неловкости. Моэм часто не понимал, что происходит вокруг. Как-то, представив себя заключенным в тюрьме, он прошептал Серлу: «Они сговорились сгноить меня здесь, в Венеции». После интервью Хейл сокрушался: «Боже, лучше бы я не приезжал!»

Робин Моэм прилетел к дяде, чтобы поздравить его с днем рождения, и в качестве подарка привез Библию, текст которой был отпечатан крупным шрифтом. Проснувшись утром и увидев комнату, наполненную подарками и цветами, Моэм произнес: «Можно подумать, что я в могиле». Не послушавшись совета доктора Розанова, Моэм отправился в «Шато Мадрид» на обед со своими старыми друзьями леди Давердейл и леди Бейтман, на котором присутствовало еще девять гостей. Но к полудню он почувствовал такую усталость, что был вынужден отменить обед с лордом Бивербруком. «Девяностолетие не приносит радости», — поделился он своими мыслями с журналистами.

За несколько дней до этой даты Моэм признавался Стивену Култеру: «Я люблю Восток. На Востоке я чувствую себя уютно и счастливо. Я мечтаю побывать в некоторых местах, но знаю, что если я отправляюсь туда, то там меня настигнет смерть. Я хотел бы поехать на Капри, где началась моя жизнь. Оттуда я направился бы в Ангкор-Ват. Но мой врач говорит: „Если вы хотите поехать туда, поезжайте, но обратно вы не вернетесь“».

Лишенный удовольствия, которое он получал от чтения, музыки, бриджа, Моэм сохранил желание путешествовать, быть постоянно в движении, что позволяло ему временно найти отдушину от назойливых мыслей.

Возможно, путешествия превратились для него в своего рода неискоренимую привычку, удобное средство для того, чтобы избежать жизненных забот и оставаться сторонним наблюдателем в нескончаемой веренице мимолетных встреч. Слова Грэма Грина, еще одного вечно странствующего писателя, в какой-то мере могли бы быть отнесены и к Моэму: «Мне кажется, я слишком много путешествовал, посетил слишком много мест и, очевидно, слишком много перечувствовал. Вероятно, жизнь приносит больше радостей в том случае, когда впечатлений меньше, но они глубже».

Моэм совершил свое последнее путешествие 7 апреля, когда Серл отвез его в Венецию. И хотя он часто называл Венецию «городом, который я люблю больше всех остальных», и ему всегда доставляло наслаждение останавливаться в отеле «Гритти Палас», на этот раз былого очарования он не испытал. После возвращения на мыс Ферра он писал Яну Флемингу — или, скорее всего, Серл писал за него, — что он болен, чувствует себя ужасно и что, вернувшись из Венеции, он понял, это его последнее путешествие.

Оставшиеся полтора года своей жизни Моэм безвыездно провел на вилле «Мореск», пребывание на которой нельзя назвать иначе, как кошмар. Присущая ему брезгливость приобрела чудовищные формы. Всегда испытывая неловкость от общения с незнакомыми ему людьми, он отказался от ухода за ним медицинских сестер. Теперь Серл спал с ним в одной спальне, оказывая ему ночью необходимую помощь, помогая совершать обычный туалет, что позволило как-то сохранять внешнее достоинство при растущей старческой немощи.