Михаил Лев - Длинные тени

Зря Печерский торопился домой. Его друг из Москвы позвонил только часа через четыре:

— Запишите адрес Цибульского в Новосибирске. Телефона у него нет. В Ленинской библиотеке я просмотрел несколько комплектов новосибирских газет. Обнаружил в них две статьи о Цибульском. Написаны они, как мне кажется, чересчур бойко. Вы даже представить себе не можете, как там его хвалят и превозносят.

Печерского слова «хвалят и превозносят» и тон, каким они были произнесены, задели за живое. Как же иначе? Такого человека не грех хвалить и превозносить. Он это заслужил. Даже в Собиборе он сохранил огромную волю и жил в согласии с собственной совестью. А если в статьях не так уж все точно, то в этом, вероятно, повинны газетчики, которые, чего греха таить, порой теряют чувство меры.

Еще до того, как Печерский дождался звонка из Москвы, он написал подробное письмо Цибульскому. Теперь осталось написать адрес на конверте. В письме Печерский приглашал Цибульского приехать в Ростов.

Шли дни, а из Новосибирска ни слуху ни духу. Печерский не знал, что и думать.

Второго августа его вызвали на городскую телефонную станцию. Разговор заказал Харьков. Странно, ни у кого из Печерских родственников или близких знакомых в этом городе нет. Кого же это могло занести туда?

На телефонную станцию Печерский пошел вместе с Ольгой Ивановной. Пришлось долго ждать. Наконец из динамика раздался голос:

— Печерский, Харьков, пятая кабина.

— Алло, алло, кто у телефона?

— Саша, это я.

— Я что-то твоего голоса не узнаю.

— О, браток, должно быть, голос мой сильно изменился. Это я, Борис, Борис Цибульский. Тебе не верится, что я остался жив? Понимаю тебя. Я нахожусь на Харьковском почтамте. Здесь, в Харькове, живут мои родственники, и я с сыном приехал к ним в гости. Вчера я позвонил в Новосибирск, и сестра мне передала, что от тебя пришло письмо, и сообщила твой адрес. Как только я услышал твое «алло», я сразу же тебя узнал.

У Печерского дрогнуло сердце. Это Борис. Если бы можно было, он готов был обнять его, прижать к груди. Хочется не только слышать своего друга, но и видеть его, и он кричит в трубку:

— Борис, сейчас же купи билет и приезжай в Ростов. Сюда всего-то езды несколько часов.

— Не могу. У меня на руках билет на самолет в Ленинград. Там брат мой живет.

— Как это «не могу»? Билет в Ленинград сдай. Не можешь у меня пробыть долго — побудь хоть одни сутки, день, час. Ты ведь понимаешь…

— Если бы я не понимал, не стал бы тебя разыскивать. Сколько вместе пережито!

— Когда ты меня разыскивал?

— После войны. Я для этого специально ездил в Кременчуг.

— Почему в Кременчуг? Мы оттуда уехали, когда мне и шести лет не было. В 1915 году.

— Ну хорошо, Саша. Увидимся, и я тебе все объясню. А теперь нам пора кончать разговор. Через час я должен быть на аэродроме. Как только приеду в Ленинград, напишу тебе. Будь здоров. Привет жене и детям.

Печерский подумал, что, если Борис и напишет, это будет не скоро. Почему-то в душу запало подозрение. Об этом он по дороге домой сказал Оле.

— Как могла тебе прийти в голову такая мысль? — остановилась она. — Через неделю получим от него письмо. Не смог человек сразу поехать к нам, ну и что из этого?

Первое письмо от Цибульского Печерский получил через шесть дней, 8 августа. Но отправлено оно было не из Ленинграда, а из деревни Мышковичи, Могилевской области. Письмецо коротенькое, всего несколько строк, написанное круглым разборчивым почерком.

Дорогой Сашко!

Жаль, что все эти годы не знал, что ты жив и обитаешь в Ростове. Надеюсь, что наша встреча скоро состоится. Я сейчас разъезжаю по местам, где добрые люди укрывали моего сына. Родственников у меня много, а семьи нет. По приезде в Москву напишу подробное письмо. А пока посылаю тебе новосибирскую газету с рассказом о нашем героическом восстании в Собиборе.

Газета датирована воскресеньем, 29 марта 1964 г. Статья озаглавлена «Побег из Собибора». Далее следует подзаголовок: «Маленькая повесть о несгибаемом человеке, бывшем разведчике Борисе Цибульском». Начинается она выдержкой из воспоминаний Печерского о восстании:

«…Через полчаса ко мне пришел Борис Цибульский, которому было поручено убийство гестаповцев во втором лагере.

— Борис, — сказал я ему, — время пришло. Я посылаю тебя на самый трудный участок. С тобой пойдут Михл и Беня. Возьмите два топора. Помни, Борис, ты начинаешь первым. Твой удар вдохновит всех…

— Не беспокойся, Саша, наши люди только ждут сигнала…»

Эти строчки, — пишет автор статьи, — я привел вместо предисловия, ибо в них идет речь о Борисе Цибульском, человеке исключительной и тяжелой судьбы, о котором я и хочу здесь рассказать.

Далее автор передает то, что он узнал от самого Цибульского:

«Собибор… Их построили на обширном дворе, опутанном колючей проволокой. Высокий гестаповец в блестящем плаще медленно прошелся перед строем, остановился у начала шеренги, а затем, показывая пальцем на пленников, стал считать:

— Айн, цвай, драй…

Дойдя до пятидесятого, он приказал ему сесть на землю. Цибульский оказался сотым, и ему тоже приказали сесть. Сердце сжалось в комок, во рту стало сухо и горько. Офицер монотонно продолжал считать. Когда он кончил, восемьдесят человек сидели на земле: каждый пятидесятый. Гестаповец не спеша достал портсигар, щелкнул крышкой. Сотни пар напряженных глаз следили за каждым его движением.

Он размял сигарету, чиркнул зажигалкой и, отогнав снятой перчаткой струйку дыма, медленно, но четко заговорил:

— Все, кто стоят, сейчас должны раздеться догола. Вещи оставьте здесь. Потом вы пойдете в парикмахерскую, а затем в баню. После мытья получите чистое белье и казенную одежду. Понятно?

Через несколько минут пожитки военнопленных лежали на земле, а колонна голых людей двинулась к баракам, где находилась парикмахерская.

Восемьдесят человек, в том числе и Борис, дожидались своей участи. Они еще не знали, что им просто повезло…»

Печерский читает и не может понять, откуда Борис взял все это. В действительности Френцель никого не считал. Он только приказал, чтобы все столяры и плотники сделали шаг вперед. Вышло их восемьдесят человек. Число сходится. Да и как можно себе представить, чтобы он считал такую массу людей? Ведь для того, чтобы отделить каждого пятидесятого, он должен был пересчитать четыре тысячи человек, а в нашем эшелоне их было тысяча семьсот пятьдесят.

«Среди узников, — читает далее Печерский, — чем-то выделялся невысокий молодой человек с сохранившейся военной выправкой. Спустя некоторое время Борис познакомился с ним. Он отрекомендовался Александром Печерским. Сказал, что был лейтенантом. В плену уже два года. Пытался бежать, но его схватили. Борис коротко, без особых подробностей сообщил о себе».