Михаил Лев - Длинные тени

— Рус, работай! — приказывает эсэсовец Александру и, подозвав к себе капо Бжецкого, велит ему передать по-русски слово в слово: — Тебе дается пять минут на то, чтобы расколоть этот кряж. Сумеешь — получишь пачку сигарет, не сумеешь — получишь двадцать пять ударов плетью. Приготовься.

Александр поплевал на ладони, взмахнул колуном и оглянулся на Френцеля. Тот схватился за кобуру и поспешно отступил на несколько шагов. Затем вскинул руку, и на солнце сверкнул золотой браслет часов.

— Начали!

В эти считанные минуты полено заслонило перед Печерский весь белый свет. Резкий удар — и на дереве осталась первая зарубка. Еще удар — образовалась трещина. Тяжелая колода скрипнула. И тут Печерский, вытерев рукавом пот со лба, в сердцах громко вскрикнул, обращаясь неведомо к кому:

— Шалишь!

В то же мгновение раздался треск, древесина расщепилась, и колун вонзился по самую рукоять. Френцель уже без опаски, ухмыляясь, подошел поближе.

Александр опустился на правое колено, обтер руки о песчаный грунт, не спеша поднялся, держа кряж на весу, и, шатаясь, подошел к большому булыжнику. Резким движением повернул он колоду так, чтобы топорище оказалось внизу, и со всего размаха ухнул из последних сил.

— Четыре минуты тридцать секунд, — отметил Френцель. — Получай свою пачку сигарет.

— Спасибо, не курю.

Начальник первого лагеря что-то сказал Бжецкому, и тот исчез. Вскоре он вернулся с пайкой хлеба и пачкой маргарина в руках. Времени на размышление у Печерского было вполне достаточно. Этим, должно быть, и объяснялся его ответ:

— Я сыт.

Почему обершарфюрер и на этот раз не вынул парабеллум из кобуры — сказать трудно.

Случай этот, как весенний гром, всколыхнул весь лагерь. И когда капо Шлок замахнулся было палкой на Розенфельда, к нему подскочил Бжецкий и удержал за руку:

— С ним лучше не связывайся. Он из русских…

К Печерскому обратился Борух:

— В женском бараке только о вас и говорят. Женщины просят вас заглянуть к ним сегодня вечером. Я зайду за вами.

Печерский вопрошающе посмотрел на Лейтмана. Тот кивнул, но добавил, что они пойдут вместе.

Все сто пятьдесят женщин повернули головы к вошедшим. На приветствие каждая отвечает на своем языке: кто на еврейском, кто на русском, польском, чешском, французском, голландском… Всего несколько часов назад отсюда увели в третий лагерь шесть прачек: они настолько обессилели, что не могли больше работать. А кто из оставшихся женщин уверен, что завтра не поранит иголкой палец, не поскользнется, не схватит воспаление легких, не заразится сыпняком — и тогда уж наверняка не позже чем на третий день не миновать им «небесной дороги». Свыше двух дней никому в рабочей команде болеть не разрешается.

Печерский думает: с чего начать разговор? Его взгляд падает на невысокую молодую женщину, с коротко подстриженными черными волосами и большими печальными глазами. Он подходит к ней, и она подвигается, приглашая сесть рядом на нары.

— Как вас зовут? — обращается он к ней по-русски.

— Was? [15] Что? (нем.) — спрашивает она, не понимая.

Печерский немного знает немецкий и повторяет свой вопрос.

— Люка.

— Что бы вы, Люка, хотели от нас услышать?

— Расскажите, пожалуйста, что слышно на фронте? Ведь вся надежда — на русских.

И он начинает рассказывать, а Шлойме и Борух переводят, один — на еврейский, другой — на польский, о разгроме немцев под Москвой, на Волге, под Курском. Советские дивизии, должно быть, уже вышли к Днепру. Много партизан действует в Белоруссии, на Украине, а также в Польше. Он и сам не очень в курсе событий, но слушательницы его знают и того меньше.

Кто-то из дальнего угла спрашивает:

— Если так много партизан, то почему они не нападут на наш лагерь и не освободят нас? До леса ведь рукой подать…

— Напасть они, возможно, смогли бы, а потом — что с нами делать, куда вывести? Нет, о себе нам надо думать самим…

Оказалось, что ответ на последний вопрос слышали не только женщины. Его слышал и Бжецкий, который незаметно вошел в барак и прислонился к притолоке двери. Несколько минут постоял он с видом человека, которому нет никакого дела до всего, о чем здесь толкуют, затем повернулся и вышел.

Не раз уж случалось, что капо Бжецкий появлялся там, где его меньше всего ждали. Правда, Бжецкий не Шлок. Все знали, что у Бжецкого крутой нрав и от него недолго получить зуботычину — а кулаки у него пудовые, — что у немцев он пользуется доверием, но доносчиком его никто не считал. Бывало даже, что кто-нибудь скажет ему горькую правду, а он молча ее проглотит.

Печерский сидит рядом с Люкой, — вполне возможно, что это было заранее предусмотрено. Борух тем временем направился в дальний угол барака, а Лейтман подошел к Фейгеле.

Фейгеле чуть было не поссорилась со своей соседкой с верхних нар, которая без конца тараторила и, что бы ни услышала, истолковывала по-своему, предсказывая самое худшее.

— Что вы, Лея, все ноете, — сказала она, еле сдерживаясь, — только и знаете, что отравлять жизнь себе и другим. Не хотите — не слушайте, но нам не мешайте. От вашего нытья на душе муторно.

До войны Лея слыла одной из лучших модисток в Люблине. Попасть к ней было не просто, и даже богатые помещицы из окрестных имений говорили с ней заискивающе. Сейчас исхудавшее тело Леи как бы приросло к жестким нарам. Но от Фейгеле она по привычке отмахивается: эта взбалмошная девчонка возомнила о себе бог весть что и берется поучать других. То, что она может сказать, Лея знает и без нее. Лучше послушать этого мужчину с седыми висками, который переводит на ее родной язык то, что рассказывает по-русски другой, высокий. Может быть, он объяснит ей, что значит — самим думать о себе.

— Вы тоже из Минска? — спрашивает она Лейтмана, нагибаясь с верхних нар.

— Я из Варшавы.

— Это уже лучше. У нас обычно говорили, что минчане хотя и не укусят, но зубы покажут. Скажите, пожалуйста, разве можно избежать верной смерти? Вы о таком слыхали?

— Слыхал. И знаете где — в Минске…

— Постойте, постойте, — перебила она его, — вы ведь только что сказали, что сами из Варшавы.

— Да, но сюда я прибыл транспортом из Минска.

— Что занесло вас туда, чего вы там не видели?

Фейгеле коробит от назойливых вопросов Леи, но вмешиваться в чужой разговор она не решается и обращается к Береку:

— Ну что ты скажешь? Впору у нее самой спросить, чего она не видела в Собиборе, как ее сюда занесло?

Лейтман кладет руку на плечо Фейгеле:

— Не надо так. Ты бы лучше подобрала к ней ключик. Ей ведь тоже не сладко. — Он поворачивает голову к Лее: — В Минском гетто погибли моя жена и трое детей, а как меня в Минск занесло — длинная история. Это было еще в 1939 году.