Михаил Лев - Длинные тени

Он ковыляет впереди них, опираясь на палку. Петух в ярко-золотом оперении уступает ему дорогу. Старик обходит старое решето, давно оставленное наседкой и ее семейством. Выцветшие серые глаза из-под нависших бровей почти ничего не видят. Теперь ему приходится передвигаться с помощью палки. Гости вроде о чем-то спрашивают, но его уши давно уже никуда не годятся. Он слышит только, когда ему громко кричат или если заранее знает, что ему скажут. Их, кажется, интересует его здоровье? А может, что-нибудь другое. Надо ответить так, чтобы годилось на все случаи. И, напряженно вглядываясь в лица, стараясь по губам увидеть то, что не может расслышать, он произносит уже привычные слова:

— В моем возрасте что поделаешь?

Кневский догадался, что Мацей туг на ухо, и старается говорить как можно громче:

— Зато вы много хорошего людям сделали.

— Я? — искренне удивляется старик. — Э, нет! Люди воевали, шли на смерть, а я в это время, как всегда, пас скот.

Берек засмотрелся на фотографию, висящую на стене, — раньше он ее здесь не видел. Молодой военный с эполетами на плечах как две капли воды похож на деда Мацея. Кто это? Сын, наверное.

— Спасая от смерти еврейских детей, вы ведь тоже рисковали жизнью, — говорит Станислав.

— Никого я не спасал. Не знаю, кто это вам сказал, но если вы что-то и слыхали, то скажу, что это все — Ядвига. Не доведись ей раньше времени умереть, возможно, и дети были бы живы. — И дед Мацей, поощренный вниманием гостей, не удержался, чтобы не поведать им о горестной судьбе скрывавшихся у него беглецов.

Старик рассказывает, и Берек ловит каждое слово, будто обо всем этом слышит впервые.

— И в том, что Тадек погиб, — заканчивает Мацей, — я, должно быть, тоже виноват. Надо было научить его сдерживать свою ненависть к Нарушевичу.

— Дед Мацей, — Берек схватил старика за руки, — вы не должны так говорить. Неужели вы меня не узнаете? Я пришел к вам с дядей Тадека, Станиславом Кневским. Вы ведь о нем слышали.

Пораженный дед Мацей моргает полуслепыми глазами. Уже поздний вечер, а рассказам о пережитом нет конца.

— Одного не понимаю, — говорит дед Мацей Кневскому. — Как вы могли отпустить Тадека к Гжегожу, почему не взяли его с собой?

Станислав встает с места и закуривает.

— Возможно, вы и правы. Родители Тадека решили, что именно у этого негодяя мальчику удастся переждать тяжелое время. То, что Тадек не пойдет его дорогой, всем было ясно.

Дед Мацей долго что-то ищет в буфете и ставит на стол шкатулку и табакерку из тех, что когда-то изготовляли он сам, Тадек и Берек. Это подарок Кневскому. Он ставит также бутылку самогона и скромную закуску. Это все, что есть у него в доме. Берек выпил полстопки, голова у него закружилась. Дед Мацей улыбнулся:

— Ты пьешь, как пьют горячий чай, а не водку. Сейчас я тебе постелю. Раздевайся и ложись спать.

Берек почувствовал приятную усталость. Глаза слипались. И уже в полусне он услышал разговор.

— Берек наверняка захочет учиться, — сказал дед Мацей.

— Безусловно. Но сначала надо покончить с войной.

— Долго ждать, покуда всем бедам придет конец. Дерево гнется, пока оно молодо. У кого он жить будет?

— Пока со мной. Будет работать и учиться. А потом, если захочет, поступит в университет.

— В какой, в Люблинский или Варшавский?

— Не знаю. Может случиться, что мне придется работать в Германии. Тогда Берек, возможно, будет учиться в Берлине.

Деду Мацею показалось, что он недослышал:

— Где?!

Станислав повторил.

— Что ж это вы, пан Станислав, вздумали надо мной смеяться? Берек в Берлине? На кого же вы думаете его учить? На доктора?

— Голова у него светлая. Если захочет, станет доктором.

— Что правда, то правда. С вами ему будет хорошо. Ну, уже поздно. Пан Станислав, пора и вам отдохнуть.

Береку показалось, что дед Мацей прилег рядом с ним и обнял его.

Рано утром, как только появились первые солнечные лучи, к дому подошла машина. Отъезжала она не спеша, и они еще долго видели деда Мацея у ворот.

По обеим сторонам дороги широко раскинулись поля волнующейся спелой пшеницы.

«Дорогой Александр!

Я очень благодарен тебе за письмо и особенно за то, что ты выполнил мою просьбу и прислал свою фотографию. За эти годы я сильно изменился, ты же, как мне кажется, остался, каким был. Жена говорит, что, по моим рассказам, она тебя таким и представляла. Теперь ты уже знаешь, что я женат. У нас две славные дочки. Старшей скоро шестнадцать, младшей исполнилось одиннадцать. Работаю таксистом. Живем неплохо.

Итак, тебе хочется знать, что со мной произошло после Собибора и как я нашел Бауэра…

Стоит только написать слова «Собибор», «Бауэр», как меня пронизывает острая боль. Кто-кто, но ты, я знаю, меня понимаешь.

Приступлю к рассказу: примерно год тому назад я со своими знакомыми сидел в ресторане. И хотя давно знаю, что после любой попытки отвести душу остается лишь горький осадок, я почему-то дал волю словам и заговорил о Собиборе. Вдруг я увидел, что сидящие за столом смотрят на меня так, словно я рассказываю небылицы, и никому, понимаешь, никому не хочется верить, что такое могло происходить на самом деле.

Я умолк и через некоторое время, когда мы уже были на улице, сказал одному из знакомых:

— Генри, думаешь, то, что я рассказал, не больше как дурной сон? Ты улыбаешься?

Он мне ответил:

— Сон это или не сон, но, по мне, лучше постараться прогнать его. Кому по вкусу дурные сны! Хочешь, Сэм, я раздобуду тебе адрес врача, который лечит гипнозом такую хворь. Это обходится недешево, но, говорят, дело свое он знает.

Теперь настал мой черед улыбаться.

За несколько дней до того, как ехать в Хаген на судебный процесс по делу палачей Собибора, среди ночи я вдруг проснулся оттого, что кричал не своим голосом, и наутро все-таки направился на прием к врачу, изгоняющему дурные сны при помощи гипноза.

Врач начал с того, что предупредил меня: потребуется не менее десяти — двенадцати сеансов и результат будет положительным лишь в том случае, если я буду строго выполнять все его предписания.

— Согласны? — спросил он.

Конечно, согласен. Что мне еще остается делать? После этого он забросал меня вопросами, и, как мне показалось, мои ответы его удовлетворили. Вдруг он прервал себя на полуслове (в это время он втолковывал мне, как важно подольше бывать на свежем воздухе) и спросил: