Михаил Лев - Длинные тени

— Ты уверен?

— А я откуда знаю? Должно быть, так и есть. Но если ты не согласна, все претензии адресуй в газету. Может быть, тебе не понравится, как здесь пишут о ее звонком голосе и о том, что она прожила свое детство и юность далеко не так, как положено детям?

Фейгеле порывисто встала, будто собираясь уходить. Потом снова села и отняла у него газету.

— Теперь я буду читать, а ты у меня будешь сидеть с закрытыми глазами. Но сперва покажи, на чем ты остановился. Здесь, говоришь? Так вот, послушай, что здесь напечатано: «21 марта 1949 года. Вчера, в семь часов тридцать семь минут по Гринвичу, в Северное полушарие пришла весна. В Берлине она наступила…»

— И зачем, Фейгеле, ты мне все это читаешь? О том, что Земля вертится и мы с ней вместе, — все знают. Так я говорю? Дальше. Какая из себя девушка, мы уже слышали. А парень? Что там о нем сказано?

— О нем говорить еще рано, а писать и подавно.

— Ты ошибаешься.

— У меня, должно быть, что-то со зрением, и я не все вижу. Мои янтарные глаза подслеповаты.

— Твои глаза здесь ни при чем. Шрифт до того мелкий, что без увеличительного стекла ничего не разберешь. Только моим глазам под силу разглядеть мельчайшую точку на любом расстоянии.

— Так уж и разглядишь?

— Если эта точечка мне по душе — разгляжу.

У Фейгеле вспыхнуло лицо. Она забарабанила пальцами по скамье, затем вынула из сумочки сигарету с фильтром и закурила. Видно было, что курение не доставляет ей особого удовольствия, но не курить она не может.

— Так, так, — сказала она, — парень ты не промах. Жаль только, Берек, что ты об этом раньше не сказал.

— Раньше или позже, какая разница?

— Еще какая!

— Не понимаю тебя.

— Ты ведь знаешь, что я имею привычку спрашивать и сама себе отвечать… Но на этот раз ты меня опередил и сам ответил, почему ты меня искал целых пять лет. Понравившуюся тебе точечку ты бы, конечно, разглядел поскорее, но сокровище вроде меня…

— Фейгеле, не то говоришь. Ты ведь знаешь, что я думал…

— Надо было поменьше думать и побольше искать. А ты понадеялся на чужого дядю.

— Неправда, Кневский для меня не чужой дядя. Если бы не он, мне бы тебя не разыскать.

Фейгеле снова улыбается:

— Не сердись, дорогой. Что уж говорить, тому, кто поведется с таким вздорным существом, как я, не позавидуешь. Стыд и срам. Уж лучше бы ты на меня рассердился, накричал. Наклонись, я тебя поцелую, а там можешь читать дальше.

— Еле дождался. Читаю: он тоже красивый, стройный, рослый. Одним словом, парень что надо. И не только лицом пригож, он еще и приветлив, всегда весел, с ним приятно проводить время. К тому же умен, благовоспитан. Когда он встречается с девушкой, отвешивает ей нижайший поклон и любезно говорит…

— Умница моя, все ты перепутал. Совсем не то там написано. Эти же строчки прочту теперь я. Послушай: лоб у него наморщен, взгляд — напряженный. И еще есть изъян по части зрения — все ему видится черным. Иногда, правда, улыбка скользнет по его лицу, но откуда она берется — остается загадкой. Сам он щупленький, низенький, колченогий, заика, и все же иногда кажется, что не лишен некоторой симпатии — чуточку, конечно, самую малость.

— Ответь мне, Фейгеле, на такой вопрос: как при таком зрении ему удалось разглядеть, что у девушки очень миловидное лицо?

— Откуда я могу знать? Быть может, и не разглядел, он ведь враль порядочный. А то бы эта парочка давно уже сидела в Луна-парке. Он ведь как будто обещал?

— Что ж, пошли.

На углу Берек увидел в руках цветочницы корзину бледно-желтых мимоз-недотрог, купил пару веточек и, лукаво улыбаясь, преподнес Фейгеле.

Нарастающий гул можно было услышать уже за несколько кварталов до Луна-парка. Звуки музыки вперемежку с людским гомоном. Сегодня воскресенье, и народа, жаждущего развлечений, тьма-тьмущая.

В люльках, наподобие детских, люди взлетают в гору. На самой макушке горы они на мгновение застывают, словно повисая в воздухе, и срываются вниз, в пропасть.

Мужчина в белых брюках галифе вскакивает в седло мотоцикла и с треском на бешеной скорости несется по кругу, выписывая вензеля на гладких круглых стенах. Внезапно мотор глохнет, но зря обмирают многочисленные зрительницы: каждый поворот мотоциклист совершает с такой уверенностью, что не слушаться его машина не может.

Фейгеле тянет Берека в павильон кривых зеркал. Вот уж где смеха не оберешься. Берека же из всех увеселительных мест больше всего тянет в тир: надо думать, что те, кто когда-то любили стрелять, не сразу откажутся от этой привычки. Здесь, правда, стреляют в человечков из фанеры или картона, но все же…

На этот раз Береку пришлось уступить. Такой уж сегодня день выдался.

Им было хорошо. Они смеялись, резвились. Вдруг Фейгеле вырвала свою руку из его руки. В ее широко раскрытых глазах — ужас. Поднявшись на цыпочки, она стала оглядываться по сторонам.

Берек тихо спросил:

— Ты что, увидела его и потеряла из виду?

— Да.

— Это Бауэр, не ошибаешься?

— Не знаю. Но мне показалось.

Они оставались в Луна-парке еще несколько часов, но тот, кого искали, им больше на глаза не попадался.

В следующее воскресенье Фейгеле пришла в Луна-парк с Самуилом Лерером. Проходя мимо карусели, он внезапно остановился. Губы его искривила болезненная гримаса. Он как бы снова увидел «небесную дорогу», ведущую к газовым камерам. Самуил схватил Фейгеле за руку и сжал ее с такой силой, что девушка вскрикнула от боли.

— Вот он, — шепнул Самуил возбужденно, — обергазмейстер Эрих Бауэр. Беги за полицией. Я задержу его.

Кружится карусель, огороженная крашеным штакетником, а вокруг, как в улье, не унимается гул. У будочки, где у открытого окошка кассирша продает билеты на следующий сеанс, выстроилась длинная очередь детей и взрослых.

Работая локтями, Самуил проложил себе дорогу и встал рядом с турникетом; сперва всех выпустят без толкотни, по одному, а затем, так же по одному, чтобы ненароком не пробрался безбилетник, впустят новую партию любителей карусели.

Какая неподдельная радость на лицах у тех, кто сидит верхом на разрисованных лошадках! О малышах и говорить не приходится. Что же касается взрослых, то обремененных заботами и нуждой здесь вряд ли встретишь.

Среди седоков, проносящихся на карусели, обращает на себя внимание мужчина крепкого сложения, широкоплечий, пришпоривший коня с таким видом, будто под ним не деревянный, а настоящий, живой.

Самуил не спускает глаз с этого человека. Ему кажется, стоит перемахнуть через забор — и он вцепится в Бауэра, стащит его на асфальт и станет душить, душить… Но такое он может позволить себе только в мыслях. Жажду мщения придется укротить. Без особой необходимости он Бауэра и пальцем не тронет. Так он обещал Станиславу Кневскому. Каких бы трудов это ни стоило, он, разумеется, слово сдержит.