Михаил Лев - Длинные тени

«Вынесение приговора на время откладывается. Мы считаем, что для тебя и смерти мало. Но мы решили подождать и послушать, как тебя будут судить нынешние судьи».

Значит, им мало убить. Они еще хотели бы до этого истязать и мучить его. Он опрометью бежит к Шлегелю, хочет броситься к нему в ноги, умолять, но тот вдруг исчезает. Все вокруг погружается во тьму, и только неумолчно звонит вечевой колокол, звонит призывно и тревожно…

Если он на этот раз по-настоящему проснулся, то теперь, вероятно, уже полночь. В доме темно. Он сидит, склонив голову на письменный стол. Беспрерывно звонит телефон. Ощущение обреченности не отступает, и страх все еще сжимает горло. Все же он протягивает руку и снимает телефонную трубку. Тереза, уже в который раз, называет его по имени, а он никак рта не может раскрыть. Так и не дождавшись, когда он наконец отзовется, она кричит в трубку:

— Густав, ты меня слышишь? Через несколько часов я уезжаю. Когда вернусь — пока не знаю сама.

Вагнер растерянно пролепетал в трубку:

— Уезжаешь, а меня оставляешь со Шлегелем?

— Что за Шлегель? И почему ты так долго не отзывался?

— Приезжай скорее, я тебе все расскажу. — Вагнер еще никак не мог освободиться от гнетущего кошмара. — За себя тебе нечего бояться. О тебе я ему ничего не говорил, я только сказал, что ты одно время жила в Фишгуте.

— Ты с ума сошел? Кто тебя тянул за язык? Приехать сейчас не могу. Утром вышли мне по условленному адресу подробное письмо. Ты меня слышишь? До тех пор, пока не получу твоего письма, я не вернусь и звонить не буду…

Прошло еще немало времени, пока Вагнер решился включить свет. Он попытался было взяться за письмо Терезе, но руки не слушались. Его удивляло, что в доме все, как прежде, словно ничего не произошло, он один, и никто его не допрашивает, не судит.

С наступлением утра он выскользнул из дома, запер на замок двери и ворота, сел в машину и направился в Сан-Паулу. Он проехал мимо полицейского управления, но остановиться и переступить порог этого заведения у него не хватило духу. У придорожного кафе он притормозил, зашел и заказал завтрак. Заглянул в утренние газеты. На первой же странице ему бросились в глаза знакомые фотографии — он и его двойник. В эту минуту к нему пришло окончательное решение.

У комиссара полиции как раз выдалась свободная минута, он был в хорошем настроении и внимательно выслушал раннего посетителя, назвавшегося Менделем.

— Просматриваю сегодня вот эту газету, — помахал тот ею перед лицом комиссара, — и узнаю, что разыскивают какого-то Густава Франца Вагнера, и здесь же, рядом с его фотографией, напечатали мою. Криминалистам, думаю, нетрудно будет установить, кто есть кто. Давно уже чувствую, что меня преследуют. Те, кто хотят свести счеты с Вагнером, могут невзначай вместо него рассчитаться со мной. Вот я и прошу вас, чтобы полиция взяла меня под защиту.

Мендель не успокоился до тех пор, пока комиссар не согласился взять его под стражу и посадить на время в камеру предварительного заключения.

Пронырливые газетные репортеры вскоре узнали об аресте Менделя, и кое-кому из них разрешили встретиться с ним. Свою причастность к истреблению евреев он, конечно, отрицал. В Собиборе он недолгое время был, но занимался там исключительно делами строительства: возводил здания для персонала лагеря и мастерские, в которых рабочие команды должны были ремонтировать оружие. Что до Треблинки, он это название слышит впервые.

Ответы Вагнера появились в газетах, и он склонен был покинуть место своего добровольного заточения. Но перед самым его уходом в полицейский участок, без вызова, в сопровождении журналистов явилось «частное лицо» — бывший узник Собибора Станислав Шмайзнер, и с первых же слов: «Привет, Густ!» — Вагнеру стало ясно, что на этот раз ему не скрыться, что его настоящая фамилия станет известна всем. «Привет, Густ!» — так фамильярно к нему обращались лишь считанные его друзья из числа эсэсовских офицеров в одном только Собиборе. Знал об этом и Шмайзнер. В лагерную ювелирную мастерскую, где он работал, Штангль и Вагнер часто наведывались. Вагнер вспомнил показания Шмайзнера против Штангля и, увидев его так неожиданно, пришел в ярость, потеряв контроль над собой. Назавтра в печати появились снимки, на которых было запечатлено, как Шмайзнер отводит от себя правую руку замахнувшегося на него Вагнера. Под снимком были приведены слова, сказанные здесь же Вагнером:

«Мы думали убить тебя, еще когда ты свидетельствовал против Штангля. Тогда мы оставили тебя в живых. Теперь же мои друзья тебя уничтожат».

Бывших нацистов и их последышей возмутило, что Вагнер с самого начала не отдает себе отчета в своих словах и поступках. Да и неизвестно, что еще он может выкинуть и к каким опасным последствиям для нелегального нацистского движения это приведет.

Во вторник тридцатого мая 1978 года, на рассвете — Амстердам еще не пробудился ото сна, — Берек уже был в аэропорту. Зря торопился. Вылет в Бразилию задерживался более чем на час. Жаль. Он спешил, а мог бы подольше побыть дома, подержать еще в своих ладонях лицо Фейгеле.

Всю ночь они почти не спали. Никак не могли наговориться.

— Ты когда-то обещал, — напомнила ему Фейгеле, — что мы никогда не будем разлучаться. Что же тебе снова взбрело в голову и не сидится на месте? Несет тебя нелегкая черт знает куда, на край света! Твое счастье, что я на тебя не могу долго сердиться: за все мои страдания бог одарил меня любовью. Поезжай и на этот раз, в добрый час! Но сколько это может продолжаться? И без этой поездки никто тебя не упрекнет, что ты свой долг не выполнил до конца. Обо мне не беспокойся. Ты ведь меня знаешь. Вонделу я, конечно, буду звонить часто. Береги себя, — прошептала она, прильнув к нему.

Он думает о Фейгеле, и чувство нежности к ней переполняет его существо.

Летное поле занято десятками авиалайнеров, и от несмолкающего гула их мощных двигателей содрогается все вокруг. Берек подумал: человек устремляется все выше, все быстрее, но до птиц пока ему далеко. Птица будто застыла в неподвижности, но достаточно ей раскрыть крылья и почти бесшумно взмахнуть ими, и она взовьется выше облаков.

В «боинге» Берек удобно устроился в мягком кресле у иллюминатора и, не дожидаясь напоминания, пристегнул ремни. За бортом накрапывал дождик. Один толчок, другой. Шум двигателей все нарастал, превращаясь в сплошной гул. Машина как бы нехотя оторвалась от бетонных плит летного поля, нашла для себя посреди туч светлеющую дорожку и устремилась на запад. Все время на запад.

Береку чудится, что в безмолвной пустыне, окружающей самолет, тянется длинный караван тяжело навьюченных верблюдов. Они послушно следуют за человеком с большой бородой. Он чем-то напоминает дедушку Рины. По сей день Берека не оставляет щемящая тоска по дому своего детства с его земляным полом, по людям, ушедшим в небытие.