Михаил Лев - Длинные тени

Она направилась в столовую, а он шел следом и про себя заметил: даже сейчас она не забывает о своей внешности.

Стол был накрыт роскошно — всего было в изобилии. Не хватало разве что фасоли и лапши — мечты бедняков. Тем не менее Тереза сочла нужным извиниться: она разрешила прислуге отлучиться, и теперь придется ей самой заканчивать приготовления к обеду.

Ну что ж. Берек тем временем продолжал разглядывать обстановку. Судя по всему, дом не новый, но недавно основательно реставрирован и роскошно обставлен. Не каждому это по карману, но Штангль мог себе это позволить. Большинство из тех, кого он ограбил, жили в покосившихся, наполовину вросших в землю хатенках, крытых дранкой или черепицей, с потрескавшимися дверьми и ржавыми петлями. Берек хорошо помнит, что в доме его родителей самое почетное место — на источенном шашелем старом комоде — занимал самовар. Гнутые подсвечники, медная ступка, вся в трещинах от долгого употребления кухонная дощечка, выщербленные тарелки и миски, оловянные ложки — убогие принадлежности домашнего обихода. В хорошие времена, помимо житного хлеба, могли себе позволить еще стакан простокваши, к чаю подать крупинку сахарина, бублики, несколько соленых рыбешек, а если гость пожаловал, стол накрывали скатертью, ставили бутылку вишневой настойки, подавали гусиные шейки, начиненные мукой с жиром, а на закуску — тушеную морковь. Выпив и закусив, брали в руки старую деревянную дудочку и, хмельные, скорее с горя, нежели от выпитого, вполголоса напевали берущие за душу народные мелодии. Кому-то могло показаться, что такая жизнь ломаного гроша не сто́ит, но в семье Берека жизнь принимали такой, какая она есть. Если подумать, что возьмешь у таких нищих? Но Штангль умел брать и с живых и с мертвых.

Внешне Бернард Шлезингер ничем не напоминает ни свою мать Песю, с ее вечной заботой о том, как накормить детей и мужа, ни своего отца Нохема — маляра, всю жизнь красившего полы и крыши, окна и двери. Да и ничего в нем не осталось от прежнего местечкового мальчика. И все же с трудом укладывается в голове то, что он, Берек, вместо того чтобы крушить и ломать здесь все и вся, сидит у Штангля за столом и разделяет трапезу с его Терезой. Он вспоминает, как Фейгеле — тогда она еще даже не была его женой — однажды выговаривала ему:

— Берек, дай тебе бог здоровья, ты сам не отдаешь себе отчета в том, куда тебя несет. Я, может быть, не все понимаю, но, скажи на милость, к чему тебе все эти рискованные дела? Неужели нам с тобой мало того, что мы перенесли, неужели ради этого мы вырвались из ада? Ну почему, Берек, ты такой упрямец, почему?

Но как отказаться от возможности схватить и предать суду еще одного из тех, за кем тянется кровавый след и кто по сей день не расплатился за свои злодеяния? Чья бы это ни была кровь — тех, кто пал на поле боя, его родных или отца Вондела, Тадека или Куриэла, погубленные жизни которых остались в нашей памяти, — он должен за нее призвать к ответу. И такая возможность теперь как будто появилась: ради спасания своего любовника Тереза, надо думать, готова не только на любые расходы, но и пожертвовать свободой кое-кого из скрывающихся нацистов.

Тихо. Слышно лишь тиканье стенных часов.

На серебряном подносе Тереза приносит черный кофе и экзотические плоды дынного дерева — мамон. Она оживленно заговорила о себе, о детях и внуках, о том, каким преданным и заботливым отцом был Франц.

О том, что Штангль ничего не жалел для жены и детей, любил их, — это Берек слышал и раньше, что же она еще скажет?

Тем временем она продолжала:

— О любви я начала задумываться очень рано. К шестнадцати годам я ростом была выше матери. Моя пышная грудь привлекала взоры молодых людей. Вы меня извините, герр Шлезингер, за подробности, но зрелость наступила для меня раньше времени, и «девушкой на выданье» я фактически стала тогда, когда мои сверстницы об этом еще не помышляли. Мои подружки еще играли в классы, а я уже предавалась девичьим мечтам. Чувственная по натуре, я увлекалась молодыми людьми, причем мои увлечения не отличались постоянством: сегодня мне нравится парень, полный сил и отваги, а завтра — тщедушный, все помыслы которого устремлены в коммерцию.

Берек, которому не раз приходило на ум вежливо намекнуть ей, что он напрасно тратит время, слушая ее пустую болтовню, и что не за тем он летел из Голландии в Бразилию, тут же осадил себя: терпение — прежде всего, иначе незачем было ехать сюда. Наконец она заговорила о Штангле и Вагнере, и тут он стал более внимательно слушать:

— Короче говоря, вопреки здравому смыслу, победил Франц. Смешно сказать, но увлекался он в то время тем, что лепил из пластилина зверюшек. Ему тогда не было еще и двадцати. Со временем он стал владельцем мануфактурной лавки. Моя тетя окрестила его «Непобедимым». Голова на плечах у него была, упрямства — хоть отбавляй, а тут еще пробудилась жажда власти. Я по молодости не смогла это оценить по достоинству, но мои родители — люди, падкие до денег, — сразу поняли, что он далеко пойдет и что для меня это более выгодная партия, чем брак с его приятелем, Вагнером, первым предложившим мне руку и сердце. Не проходило дня, чтобы мне не напомнили: «Франц слова на ветер не бросает. Поторопись, не то он другой достанется».

И я вверила свою судьбу Францу. Густав тяжело переживал, но что он мог поделать? Оба они были членами одной партии, но и там Вагнер был у Франца в подчинении. Оба боготворили своего шефа, звали его Одилио. Летом 1933 года он вынужден был покинуть Австрию. Франц тогда оказал ему какую-то услугу. Одилио Глобочник со временем стал видным генералом и об этой услуге Франца никогда не забывал. Густава я первое время избегала. Вскоре у меня родился ребенок, и, к слову сказать, достался он мне в таких муках, что я чуть богу душу не отдала.

Так — то высокопарно, то с большой дозой сентиментальности — Тереза могла бы говорить еще долго, но, видимо, женское чутье подсказало ей, что не все, о чем она рассказывает, Шлезингеру интересно. К чему тогда обнажать свою душу перед человеком, который и слышит, и видит не так, как ты. Когда она узнала от Гросса, что доктор Шлезингер согласен встретиться с ней, она обдумала, что и как ему скажет. Но вышло так, что заговорила она совершенно о другом. Раньше такого с ней не случилось бы. Она ведь чуть не проговорилась, и совершенно чужому человеку, что самая светлая пора ее любви настала лишь после смерти Франца. Она имеет дело с врачом, но выкладывать все это ему вовсе не обязательно.

Мужчины, они разве понимают что-либо в таких вещах?

— Герр Шлезингер, разговор с вами я сразу должна была начать с Густава Вагнера и его самочувствия, но это такое щепетильное дело, что, как бы я ни старалась, мне придется делать отступления и затрагивать посторонние и, возможно, более опасные темы. Должна вам заранее сказать: ваши взгляды, ваше мировоззрение меня не интересуют. Время сейчас мирное. Как врач и человек вы нам подходите, и, как меня уверял Гросс и как я сама понимаю, опасаться возможных связей между вами и теми, кого нам приходится остерегаться, нет основания. На сегодня это самое главное. Условия можете ставить любые, постараемся их выполнить, но об одном прошу вас: не откажите. Возможно, что в преждевременной смерти Штангля есть доля и моей вины, но если Вагнера не удастся спасти, виновата буду я одна.