Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

За этими куренями увязались было профсоюзные культотдѣлы и понастроили тамъ "красныхъ куреней" — домиковъ съ культработой, портретами Маркса, Ленина, Сталина и съ прочимъ "принудительнымъ ассортиментомъ". Изъ окрестностей этихъ куреней не то что рабочіе, а и окуни, кажется, разбѣжались. "Красные курени" поразвалились и были забыты. Разговоры у костровъ съ ухой ведутся безъ наблюденія и руководства со стороны профсоюзовъ. Эти разговоры могли бы дать необычайный матеріалъ для этакихъ предразсвѣтныхъ "записокъ удильщика", такихъ же предразсвѣтныхъ, какими передъ освобожденіемъ крестьянъ были Тургеневскія "Записки охотника".

___

Изъ безконечности вопросовъ, подымавшихся въ этихъ разговорахъ "по душамъ", здѣсь я могу коснуться только одного, да и то мелькомъ, безъ доказательствъ — это вопроса отношенія рабочаго къ интеллигенціи.

Если "разрыва" не было и до революціи, то до послѣднихъ лѣтъ не было и яснаго, исчерпывающаго пониманія той взаимосвязанности, нарушеніе которой оставляетъ кровоточащія раны на тѣлѣ и пролетаріата, и интеллигенціи. Сейчасъ, послѣ страшныхъ лѣтъ соціалистическаго наступленія, вся трудящаяся масса частью почувствовала, а частью и сознательно поняла, что когда-то и какъ-то она интеллигенцію проворонила. Ту интеллигенцію, среди которой были и идеалисты, была, конечно, и сволочь (гдѣ же можно обойтись безъ сволочи?), но которая въ массѣ функціи руководства страной выполняла во много разъ лучше, честнѣе и человѣчнѣе, чѣмъ ихъ сейчасъ выполняютъ партія и активъ. И пролетаріатъ, и крестьянство — я говорю о среднемъ рабочемъ и о среднемъ крестьянинѣ — какъ-то ощущаютъ свою вину передъ интеллигенціей, въ особенности передъ интеллигенціей старой, которую они считаютъ болѣе толковой, болѣе образованной и болѣе способной къ руководству, чѣмъ новую интеллигенцію. И вотъ поэтому вездѣ, гдѣ мнѣ приходилось сталкиваться съ рабочими и крестьянами не въ качествѣ "начальства", а въ качествѣ равнаго или подчиненнаго, я ощущалъ съ каждымъ годомъ революціи все рѣзче и рѣзче нѣкій неписанный лозунгъ русской трудовой массы:

Интеллигенцію надо беречь.

Это не есть пресловутая россійская жалостливость — какая ужъ жалостливость въ лагерѣ, который живетъ трупами и на трупахъ. Это не есть сердобольная сострадательность богоносца къ пропившемуся барину. Ни я, ни Юра не принадлежали и въ лагерѣ къ числу людей, способныхъ, особенно въ лагерной обстановкѣ, вызывать чувство жалости и состраданія: мы были и сильнѣе, и сытѣе средняго уровня. Это была поддержка "трудящейся массы" того самаго цѣннаго, что у нея осталось: наслѣдниковъ и будущихъ продолжателей великихъ строекъ русской государственности и русской культуры.

___

И я, интеллигентъ, ощущаю ясно, ощущаю всѣмъ нутромъ своимъ: я долженъ дѣлать то, что нужно и что полезно русскому рабочему и русскому мужику. Больше я не долженъ дѣлать ничего. Остальное — меня не касается, остальное отъ лукаваго.

Итакъ, на третьемъ лагпунктѣ мы погрузились въ лагерные низы и почувствовали, что мы здѣсь находимся совсѣмъ среди своихъ. Мы перекладывали доски и чистили снѣгъ на дворахъ управленія, грузили мѣшки на мельницѣ, ломали ледъ на Онѣжскомъ озерѣ, пилили и рубили дрова для чекисткихъ квартиръ, расчищали подъѣздные пути и пристани, чистили мусорныя ямы въ управленческомъ городкѣ. Изъ десятка завѣдующихъ, комендантовъ, смотрителей и прочихъ не подвелъ ни одинъ: всѣ ставили сто тридцать пять процентовъ выработки — максимумъ того, что можно было поставить по лагерной конституціи. Только одинъ разъ завѣдующій какой-то мельницей поставилъ намъ сто двадцать пять процентовъ. Юра помялся, помялся и сказалъ:

— Что же это вы, товарищъ, намъ такъ мало поставили? Всѣ ставили по сто тридцать пять, чего ужъ вамъ попадать въ отстающіе?

Завѣдующій съ колеблющимся выраженіемъ въ обалдѣломъ и замороченномъ лицѣ посмотрѣлъ на наши фигуры и сказалъ:

— Пожалуй, не повѣрятъ, сволочи.

— Повѣрятъ, — убѣжденно сказалъ я. — Уже одинъ случай былъ, нашъ статистикъ заѣлъ, сказалъ, что въ его колоннѣ сроду такой выработки не было.

— Ну? — съ интересомъ переспросилъ завѣдующій.

— Я ему далъ мускулы пощупать.

— Пощупалъ?

— Пощупалъ.

Завѣдующій осмотрѣлъ насъ оцѣнивающимъ взоромъ.

— Ну, ежели такъ, давайте вамъ переправлю. А то бываетъ такъ: и хочешь человѣку, ну, хоть сто процентовъ поставить, а въ немъ еле душа держится, кто-жъ повѣритъ. Такому, можетъ, больше, чѣмъ вамъ, поставить нужно бы. А поставишь — потомъ устроятъ провѣрку — и поминай, какъ звали.

___

Жизнь шла такъ: насъ будили въ половинѣ шестого утра, мы завтракали неизмѣнной ячменной кашей, и бригады шли въ Медвѣжью Гору. Работали по десять часовъ, но такъ какъ въ Совѣтской Россіи оффиціально существуетъ восьмичасовый рабочій день, то во всѣхъ рѣшительно документахъ, справкахъ и свѣдѣніяхъ ставилось: отработано часовъ — 8. Возвращались домой около семи, какъ говорится, безъ рукъ и безъ ногъ. Затѣмъ нужно было стать въ очередь къ статистику, обмѣнять у него рабочія свѣдѣнія на талоны на хлѣбъ и на обѣдъ, потомъ стать въ очередь за хлѣбомъ, потомъ стать въ очередь за обѣдомъ. Пообѣдавъ, мы заваливались спать, тѣсно прижавшись другъ къ другу, накрывшись всѣмъ, что у насъ было, и засыпали, какъ убитые, безъ всякихъ сновъ.

Кстати, о снахъ. Чернавины разсказывали мнѣ, что уже здѣсь, заграницей, ихъ долго терзали мучительные кошмары бѣгства и преслѣдованія. У насъ всѣхъ трехъ тоже есть свои кошмары — до сихъ поръ. Но они почему-то носятъ иной, тоже какой-то стандартизированный, характеръ. Все снится, что я снова въ Москвѣ и что снова нужно бѣжать. Бѣжать, конечно, нужно — это аксіома. Но какъ это я сюда опять попалъ? Вѣдь вотъ былъ же уже заграницей, неправдоподобная жизнь на свободѣ вѣдь уже была реальностью и, какъ часто бываетъ въ снахъ, какъ-то понимаешь, что это — только сонъ, что уже не первую ночь насѣдаетъ на душу этотъ угнетающій кошмаръ, кошмаръ возвращенія къ совѣтской жизни. И иногда просыпаюсь отъ того, что Юра и Борисъ стоятъ надъ кроватью и будятъ меня.

Но въ Медгорѣ сновъ не было. Какой бы холодъ ни стоялъ въ баракѣ, какъ бы ни выла полярная вьюга за его тонкими и дырявыми стѣнками, часы сна проходили, какъ мгновеніе. За свои сто тридцать пять процентовъ выработки мы все-таки старались изо всѣхъ своихъ силъ. По многимъ причинамъ. Главное, можетъ, потому, чтобы не показать барскаго отношенія къ физическому труду. Было очень трудно первые дни. Но килограммъ съ лишнимъ хлѣба и кое-что изъ посылокъ, которыя здѣсь, въ лагерной столицѣ, совсѣмъ не разворовывались, съ каждымъ днемъ вливали новыя силы въ наши одряблѣвшія было мышцы.