Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

По всей видимости, въ одно изъ такихъ селъ пробралась и семья Акульшина. Въ такомъ случаѣ ему, конечно, нѣтъ никакого смысла торчать въ лагерѣ. Прижметъ за горло какого-нибудь чекиста, отберетъ винтовку и пойдетъ въ обходъ Онѣжскаго озера, на востокъ, къ Уралу. Я бы не прошелъ, но Акульшинъ, вѣроятно, пройдетъ. Для него лѣсъ — какъ своя изба. Онъ найдетъ пищу тамъ, гдѣ я погибъ бы отъ голода, онъ пройдетъ по мѣстамъ, въ которыхъ я бы запутался безвыходно и безнадежно... Своимъ урокомъ джіу-джитсу я, конечно, сталъ соучастникомъ убійства какого-нибудь зазѣвавшагося чекиста: едва-ли чекистъ этотъ имѣетъ шансы уйти живьемъ изъ дубовыхъ лапъ Акульшина... Но жизнь этого чекиста меня ни въ какой степени не интересовала. Мнѣ самому надо бы подумать объ оружіи для побѣга... И, кромѣ того, Акульшинъ — свой братъ, товарищъ по родинѣ и по несчастью. Нѣтъ, жизнь чекиста меня не интересовала.

Акульшинъ тяжело поднялся:

— Ну, а пока тамъ до хорошей жизни — поѣдемъ г..... возить...

Да, до "хорошей жизни" его еще много остается...

Какъ-то мы съ Акульшинымъ выгружали нашу добычку въ лѣсу, верстахъ въ двухъ отъ Медгоры. Всѣ эти дни съ сѣверо-востока дулъ тяжелый морозный вѣтеръ, но сейчасъ этотъ вѣтеръ превращался въ бурю. Сосны гнулись и скрипѣли, тучи снѣжной пыли засыпали дорогу и лѣсъ. Акульшинъ сталъ торопиться.

Только что успѣли мы разгрузить наши сани, какъ по лѣсу, приближаясь къ намъ, прошелъ низкій и тревожный гулъ: шла пурга. Въ нѣсколько минуть и лѣсъ, и дорога исчезли въ хаосѣ мятели. Мы почти ощупью, согнувшись въ три погибели, стали пробираться въ Медгору. На открытыхъ мѣстахъ вѣтеръ почти сбивалъ съ ногъ. Шагахъ въ десяти уже не было видно ничего. Безъ Акульшина я запутался бы и замерзъ. Но онъ шелъ увѣренно, ведя на поводу тревожно фыркавшую и упиравшуюся лошаденку, то нащупывая ногой заносимую снѣгомъ колею дороги, то оріентируясь, ужъ Богъ его знаетъ, какимъ лѣснымъ чутьемъ.

До Медгоры мы брели почти часъ. Я промерзъ насквозь. Акульшинъ все время оглядывался на меня: "уши-то, уши потрите"... Посовѣтовалъ сѣсть на сани: все равно въ такой пургѣ никто не увидитъ, но я чувствовалъ, что если я усядусь, то замерзну окончательно. Наконецъ, мы уперлись въ обрывистый берегъ рѣчушки Кумсы, огибавшей территорію управленческаго городка. Отсюда до третьяго лагпункта оставалось версты четыре. О дальнѣйшей работѣ нечего было, конечно, и думать... Но и четыре версты до третьяго лагпункта — я, пожалуй, не пройду.

Я предложилъ намъ обоимъ завернуть въ кабинку монтеровъ. Акульшинъ сталъ отказываться: "а коня-то я куда дѣну?" Но у кабинки стоялъ маленькій почти пустой дровяной сарайчикъ, куда можно было поставить коня. Подошли къ кабинкѣ.

— Вы ужъ безъ меня не заходите, подержите, я съ конемъ справлюсь... Одному, незнакомому, заходить какъ-то неподходяще.

Я сталъ ждать. Акульшинъ распрягъ свою лошаденку, завелъ ее въ сарай, старательно вытеръ ее клочкомъ сѣна, накрылъ какой-то дерюгой: я стоялъ, все больше замерзая и злясь на Акульшина за его возню съ лошаденкой. А лошаденка ласково ловила губами его грязный и рваный рукавъ. Акульшинъ сталъ засыпать ей сѣно, а я примирился со своей участью и думалъ о томъ, что вотъ для Акульшина эта лагерная кляча — не "живой инвентарь" и не просто "тягловая сила", а живое существо, помощница его трудовой мужицкой жизни... Ну какъ же Акульшину не становиться кулакомъ? Ну какъ же Акульшину не становиться бѣльмомъ въ глазу любого совхоза, колхоза и прочихъ предпріятій соціалистическаго типа?...

Въ кабинкѣ я, къ своему удивленію, обнаружилъ Юру — онъ удралъ со своего техникума, гдѣ онъ промышлялъ по плотницкой части. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ Пиголица, и слышались разговоры о тангенсахъ и котангенсахъ. Акульшинъ истово поздоровался съ Юрой и Пиголицей, попросилъ разрѣшенія погрѣться и сразу направился къ печкѣ. Я протеръ очки и обнаружилъ, что, кромѣ Пиголицы и Юры, въ кабинкѣ больше не было никого. Пиголица конфузливо сталъ собирать со стола какія-то бумаги. Юра сказалъ:

— Постой, Саша, не убирай. Мы сейчасъ мобилизнемъ старшее поколѣніе. Ватикъ, мы тутъ съ тригонометрій возимся, требуется твоя консультація...

На мою консультацію расчитывать было трудно. За четверть вѣка, прошедшихъ со времени моего экстерничанія на аттестатъ зрѣлости, у меня ни разу не возникла необходимость обращаться къ тригонометріи, и тангенсы изъ моей головы вывѣтрились, повидимому, окончательно: было не до тангенсовъ. Юра же математику проходилъ въ германской школѣ и въ нѣмецкихъ терминахъ. Произошла нѣкоторая путаница въ терминахъ. Путаницу эту мы кое-какъ расшифровали. Пиголица поблагодарилъ меня:

— А Юра-то взялъ надо мною, такъ сказать, шефство по части математики, — конфузливо объяснилъ онъ, — наши-то старички — тоже зубрятъ, да и сами-то не больно много понимаютъ...

Акульшинъ повернулся отъ печки къ намъ:

— Вотъ это, ребята, — дѣло, что хоть въ лагерѣ — а все же учитесь. Образованность — большое дѣло, охъ, большое. Съ образованіемъ — не пропадешь.

Я вспомнилъ объ Авдѣевѣ и высказалъ свое сомнѣніе. Юра сказалъ:

— Вы, знаете что — вы намъ пока не мѣшайте, а то времени у Саши мало...

Акульшинъ снова отвернулся къ своей печкѣ, а я сталъ ковыряться на книжной полкѣ кабинки. Тутъ было нѣсколько популярныхъ руководствъ по электротехникѣ и математикѣ, какой-то толстый томъ сопротивленія матеріаловъ, полъ десятка неразрѣзанныхъ брошюръ пятилѣтняго характера, Гладковскій "Цементъ", два тома "Войны и Мира", мелкіе остатки второго тома "Братьевъ Карамазовыхъ", экономическая географія Россіи и "Фрегатъ Паллада". Я, конечно, взялъ "Фрегатъ Палладу". Уютно ѣхалъ и уютно писалъ старикъ. За всѣми бурями житейскихъ и прочихъ морей у него всегда оставалось: Россія, въ Россіи — Петербургъ, и въ Петербургѣ — домъ, все это налаженное, твердое и все это — свое... Свой очагъ — и личный и національный, — въ который онъ могъ вернуться въ любой моментъ своей жизни. А куда вернуться намъ, русскимъ, нынѣ пребывающимъ и по эту, и по ту сторону "историческаго рубежа двухъ міровъ"?.. Мы бездомны и здѣсь, и тамъ — но только тамъ это ощущеніе бездомности безмѣрно острѣе... Здѣсь — у меня тоже нѣтъ родины, но здѣсь есть, по крайней мѣрѣ, ощущеніе своего дома, изъ котораго — если я не украду и не зарѣжу, меня никто ни въ одиночку, ни на тотъ свѣтъ не пошлетъ. Тамъ — нѣтъ ни родины, ни дома. Тамъ совсѣмъ заячья бездомность. На ночь прикурнулъ, день — какъ-то извернулся — и опять навостренныя уши: какъ бы не мобилизнули, не посадили, не уморили голодомъ и меня самого, и близкихъ моихъ. Какъ бы не отобрали жилплощади, логовища моего, не послали Юру на хлѣбозаготовки подъ "кулацкій" обрѣзъ, не разстрѣляли Бориса за его скаутскіе грѣхи, не поперли бы жену на культработу среди горняковъ совѣтской концессіи на Шпицбергенѣ, не "припаяли" бы мнѣ самому "вредительства", "контръ-революцію" и чего-нибудь въ этомъ родѣ... Вотъ — жена: была мобилизована переводчицей въ иностранной рабочей делегаціи. Ѣздила, переводила — контроль, конечно, аховый. Делегація произносила рѣчи, потомъ уѣхала, а потомъ оказалось — среди нея былъ человѣкъ, знавшій русскій языкъ... И вернувшись на родину, ляпнулъ печатно о томъ, какъ это все переводилось... Жену вызвали въ соотвѣтствующее мѣсто, выпытывали, выспрашивали, сказали: "угу", "гмъ" и "посмотримъ еще"... Было нѣсколько совсѣмъ неуютныхъ недѣль... Совсѣмъ заячьихъ недѣль... Да, Гончарову и ѣздить, и жить было не въ примѣръ уютнѣе. Поэтому-то, вѣроятно, такъ замусоленъ и истрепанъ его томъ... И въ страницахъ — большая нехватка. Ну, все равно... Я полѣзъ на чью-то пустую нару, усмѣхаясь уже привычнымъ своимъ мыслямъ о бренности статистики....