Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Давно понялъ, — сумрачно сказалъ Акульшинъ.

— Такъ чего же ты въ Пиголицу вцѣпился?

— А ты видалъ, что по деревнямъ твои Пиголицы дѣлаютъ?

— Видалъ. Такъ что, онъ по своей волѣ?

— Эхъ ребята, — снова затараторилъ Ленчикъ, — не по своей волѣ воробей навозъ клюетъ... Конечно, ежели потасовочка по хорошему отъ добраго сердца, отчего же и кулаки не почесать... а всамдѣлишно за горло цѣпляться никакого расчету нѣтъ.

Юра за это время что-то потихоньку втолковывалъ Пиголицѣ.

— Ну и хрѣнъ съ ними, — вдругъ сказалъ тотъ. — Сами же, сволочи, все это устроили, а теперь мнѣ въ носъ тычутъ. Что — я революцію подымалъ? Я совѣтскую власть устраивалъ? А теперь, какъ вы устроили, такъ гдѣ я буду жить? Что я въ Америку поѣду? Хорошо этому, — Пиголица кивнулъ на Юру, — онъ всякіе тамъ языки знаетъ, а я куда дѣнусь? Если вамъ всѣмъ про старый режимъ повѣрить, такъ выходитъ, просто съ жиру бѣсились, революціи вамъ только не хватало... А я за кооперативный кусокъ хлѣба, какъ сукинъ сынъ, работать долженъ. А мнѣ, чтобы учиться, такъ послѣднее здоровье отдать нужно, — въ голосѣ Пиголицы зазвучали нотки истерики... — Ты что меня, сволочь, за глотку берешь, — повернулся онъ къ Акульшину, — ты что меня за грудь давишь? Ты, сукинъ сынъ, не на пайковомъ хлѣбѣ росъ, такъ ты меня, какъ муху, задушить можешь. Ну и души, мать твою... души... — Пиголица судорожно сталъ разстегивать воротникъ своей рубашки, застегнутой не пуговицами, а веревочками... — Нате, бейте, душите, что я дуракъ, что я выдвиженецъ, что у меня силъ нѣту, — нате, душите...

Юра дружественно обнялъ Пиголицу и говорилъ ему какія-то довольно безсмысленныя слова: да брось ты, Саша, да ну ихъ всѣхъ къ чертовой матери: не понимаютъ, когда можно шутить — и что-то въ этомъ родѣ. Середа сурово сказалъ Акульшину:

— А ты бы, хозяинъ, подумать долженъ, можетъ, и сынъ твой гдѣ-нибудь тоже такъ болтается... Ты, вотъ, хоть молодость видалъ, а они — что? Что они видали? Развѣ отъ хорошей жизни на хлѣбозаготовки перли? Развѣ ты такимъ въ двадцать лѣтъ не былъ? Сидѣлъ ты въ лагерѣ? Помочь парню надо, а не за глотку его хватать.

— Помочь? — презрительно усмѣхнулся Пиголица. — Помочь? Много вы тутъ мнѣ помогли?..

— Не трепись, Саша, зря... Конечно, иногда, можетъ, очень ужъ круто заворачивали, а все же вотъ подцѣпилъ же тебя Мухинъ, и живешь ты не въ баракѣ, а въ кабинкѣ, и учимъ мы тебя ремеслу, и вотъ Юра съ тобою математикой занимается, и вотъ товарищъ Солоневичъ о писателяхъ разсказываетъ... Значитъ — хотѣли помочь...

— Не надо мнѣ такой помощи, — сумрачно, но уже тише сказалъ Пиголица.

Акульшинъ вдругъ схватился за шапку и направился къ двери:

— Тутъ одна только помощь: за топоръ — и въ лѣсъ.

— Постой, папашка, куда ты? — вскочилъ Ленчикъ, но Акульшина уже не было. — Вотъ совсѣмъ послѣзала публика съ мозговъ, ахъ, ты Господи, такая пурга... — Ленчикъ схватилъ свою шапку и выбѣжалъ во дворъ. Мы остались втроемъ. Пиголица въ изнеможеніи сѣлъ на лавку.

— А, ну чего къ.... Тутъ все равно никуда не вылѣзешь, все равно пропадать. Не учись — съ голоду дохнуть будешь, учись — такъ все равно здоровья не хватитъ... Тутъ только одно есть: чѣмъ на старое оглядываться — лучше ужъ впередъ смотрѣть: можетъ быть, что-нибудь и выйдетъ. Вотъ — пятилѣтка...

Пиголица запнулся: о пятилѣткѣ говорить не стоило...

— Какъ-нибудь выберемся, — оптимистически сказалъ Юра.

— Да ты-то выберешься. Тебѣ — что. Образованіе имѣешь, парень здоровый, отецъ у тебя есть... Мнѣ, братъ, труднѣе.

— Такъ ты, Саша, не ершись, когда тебѣ опытные люди говорятъ. Не лѣзь въ бутылку со своимъ коммунизмомъ. Изворачивайся...

Пиголица въ упоръ уставился на Середу.

— Изворачиваться, а куда мнѣ прикажете изворачиваться? — Потомъ Пиголица повернулся ко мнѣ и повторилъ свой вопросъ: — Ну, куда?

Мнѣ съ какой-то небывалой до того времени остротой представилась вся жизнь Пиголицы... Для него совѣтскій строй со всѣми его украшеніями — единственно знакомая ему соціальная среда. Другой среды онъ не знаетъ. Юрины разсказы о Германіи 1927-1930 года оставили въ немъ только спутанность мыслей, спутанность, отъ которой онъ инстинктивно стремился отдѣлаться самымъ простымъ путемъ — путемъ отрицанія. Для него совѣтскій строй есть исторически данный строй, и Пиголица, какъ большинство всякихъ живыхъ существъ, хочетъ приспособиться къ средѣ, изъ которой у него выхода нѣтъ. Да, мнѣ хорошо говорить о старомъ строѣ и критиковать совѣтскій! Совѣтскій для меня всегда былъ, есть и будетъ чужимъ строемъ, "плѣномъ у обезьянъ", я отсюда все равно сбѣгу, рано или поздно сбѣгу, сбѣгу цѣной любого риска. Но куда идти Пиголицѣ? Или, во всякомъ случаѣ, куда ему идти, пока милліоны Пиголицъ и Акульшиныхъ не осознали силы организаціи единства?

Я сталъ разбирать нѣкоторыя — примѣнительно къ Пиголицѣ — теоріи учебы, изворачиванія и устройства. Середа одобрительно поддакивалъ. Это были приспособленческія теоріи — ничего другого я Пиголицѣ предложить не могъ. Пиголица слушалъ мрачно, ковыряя зубиломъ столъ. Не было видно — согласенъ ли онъ со мною и съ Середой, или не согласенъ.

Въ кабинку вошли Ленчикъ съ Акульшинымъ...

— Ну вотъ, — весело сказалъ Ленчикъ, — уговорилъ папашку. Ахъ, ты, Господи...

Акульшинъ потоптался.

— Ты ужъ, парнишка, не серчай... Жизнь такая, что хоть себѣ самому въ глотку цѣпляйся.

Пиголица устало пожалъ плечами.

— Ну, что-жъ, хозяинъ, — обратился Акульшинъ ко мнѣ, — домой что ли поѣдемъ. Такая тьма — никто не увидитъ...

Нужно было ѣхать — а то могли бы побѣгъ припаять. Я поднялся. Попрощались. Уходя, Акульшинъ снова потоптался у дверей и потомъ сказалъ:

— А ты, парнекъ, главное — учись. Образованіе — это... Учись...

— Да, ужъ тутъ — хоть кровь изъ носу... — угрюмо отвѣтилъ Пиголица... — Такъ ты, Юрка, завтра забѣжишь?

— Обязательно, — сказалъ Юра.

Мы вышли.

Наше — по лагернымъ масштабамъ идиллическое — житье на третьемъ лагпунктѣ оказалось, къ сожалѣнію, непродолжительнымъ. Виноватъ былъ я самъ. Не нужно было запугивать завѣдующаго снабженіемъ теоріями троцкисткаго загиба, да еще въ примѣненіи оныхъ теорій къ полученію сверхударнаго обѣда, не нужно было посылать начальника колонны въ нехорошее мѣсто. Нужно было сидѣть, какъ мышь подъ метлой и не рипаться. Нужно было сдѣлаться какъ можно болѣе незамѣтнымъ...

Какъ-то поздно вечеромъ нашъ баракъ обходилъ начальникъ лагпункта, сопровождаемый почтительной фигурой начальника колонны — того самаго, котораго я послалъ въ нехорошее мѣсто. Начальникъ лагпункта величественно прослѣдовалъ мимо всѣхъ нашихъ клопиныхъ дыръ; начальникъ колонны что-то вполголоса объяснялъ ему и многозначительно указалъ глазами на меня съ Юрой. Начальникъ лагпункта бросилъ въ нашу сторону неопредѣленно-недоумѣнный взглядъ — и оба ушли. О такихъ случаяхъ говорится: "мрачное предчувствіе сжало его сердце". Но тутъ и безъ предчувствій было ясно: насъ попытаются сплавить въ возможно болѣе скорострѣльномъ порядкѣ. Я негласно и свирѣпо выругалъ самого себя и рѣшилъ на другой день предпринять какія-то еще неясныя, но героическія мѣры. Но на другой день, утромъ, когда бригады проходили на работу мимо начальника лагпункта, онъ вызвалъ меня изъ строя и подозрительно спросилъ: чего я это такъ долго околачиваюсь на третьемъ лагпунктѣ? Я сдѣлалъ вполнѣ невинное лицо и отвѣтилъ, что мое дѣло — маленькое, разъ держать, значитъ, у начальства есть какія-то соображенія по этому поводу. Начальникъ лагпункта съ сомнѣніемъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ: нужно будетъ навести справки. Наведеніе справокъ въ мои расчеты никакъ не входило. Разобравшись въ нашихъ "требованіяхъ", насъ сейчасъ же вышибли бы съ третьяго лагпункта куда-нибудь, хоть и не на сѣверъ; но мои мѣропріятія съ оными требованіями не принадлежали къ числу одобряемыхъ совѣтской властью дѣяній. На работу въ этотъ день я не пошелъ вовсе и сталъ неистово бѣгать по всякимъ лагернымъ заведеніямъ. Перспективъ былъ милліонъ: можно было устроиться плотниками въ одной изъ бригадъ, переводчиками въ технической библіотекѣ управленія, переписчиками на пишущей машинкѣ, штатными грузчиками на центральной базѣ снабженія, лаборантами въ фотолабораторіи и еще въ цѣломъ рядѣ мѣстъ. Я попытался было устроиться въ колонизаціонномъ отдѣлѣ — этотъ отдѣлъ промышлялъ разселеніемъ "вольно-ссыльныхъ" крестьянъ въ карельской тайгѣ. У меня было нѣкоторое имя въ области туризма и краевѣдѣнія, и тутъ дѣло было на мази. Но всѣ эти проекты натыкались на сократительную горячку; эту горячку нужно было переждать: "придите-ка этакъ черезъ мѣсяцъ — обязательно устроимъ". Но меня мѣсяцъ никакъ не устраивалъ. Не только черезъ мѣсяцъ, а и черезъ недѣлю мы рисковали попасть въ какую-нибудь Сегежу, а изъ Сегежи, какъ намъ уже было извѣстно, — никуда не сбѣжишь: кругомъ трясины, въ которыхъ не то что люди, а и лоси тонутъ...