Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Вы понимаете, мы вамъ оказываемъ исключительное довѣріе, и если вы его не оправдаете...

Это было ясно и безъ его намековъ, хотя никакого "довѣрія", а тѣмъ паче исключительнаго, Гольманъ мнѣ не оказывалъ.

— Приказъ по линіи "Динамо" подпишу я. А по лагерной линіи Медоваръ получитъ бумажку отъ Радецкаго о вашемъ переводѣ и устройствѣ. Ну, пока...

Я пошелъ въ "Динамо" поговорить съ Батюшковымъ: какъ дошелъ онъ до жизни такой. Ходъ оказался очень простымъ, съ тѣмъ только осложненіемъ, что по поводу этой политизаціи Батюшковъ получилъ не пять лѣтъ, какъ остальные, а десять лѣтъ, какъ бывшій офицеръ. Пять лѣтъ онъ уже отсидѣлъ, часть изъ нихъ на Соловкахъ. Жизнь его оказалась не столь уже курортной, какъ онъ описывалъ: на волѣ осталась жена съ ребенкомъ...

Черезъ часа два съ разстроеннымъ видомъ пришелъ Медоваръ.

— Эхъ, ничего съ вашимъ назначеніемъ не вышло. Стопроцентный провалъ. Вотъ чортъ бы его подралъ...

Стало очень безпокойно. Въ чемъ дѣло?...

— А я знаю? Тамъ, въ третьемъ отдѣлѣ, оказывается, на васъ какое-то дѣло лежитъ. Какія-то тамъ бумаги вы въ подпорожскомъ отдѣленіи украли. Я говорю Гольману, вы же должны понимать, зачѣмъ Солоневичу какія-то тамъ бумаги красть, развѣ онъ такой человѣкъ... Гольманъ говоритъ, что онъ знать ничего не знаетъ... Разъ Солоневичъ такими дѣлами и въ лагерѣ занимается...

Я соображаю, что это тотъ самый Стародубцевскій доносъ, который я считалъ давно ликвидированнымъ. Я пошелъ къ Гольману. Гольманъ отнесся ко мнѣ по прежнему корректно, но весьма сухо. Я повторилъ свой старый доводъ: если бы я сталъ красть бумаги съ цѣлью, такъ сказать, саботажа, я укралъ бы какія угодно, но только не тѣ, по которымъ семьдесятъ человѣкъ должны были освобождаться. Гольманъ пожалъ плечами:

— Мы не можемъ вдаваться въ психологическія изысканія. Дѣло имѣется, и вопросъ полностью исчерпанъ.

Я рѣшаю ухватиться за послѣднюю соломинку, за Якименко — ненадежная соломинка, но чѣмъ я рискую?

— Начальникъ УРО, тов. Якименко, вполнѣ въ курсѣ этого дѣла. По его приказу это дѣло въ подпорожскомъ отдѣленіи было прекращено.

— А вы откуда это знаете?

— Да онъ самъ мнѣ сказалъ.

— Ахъ, такъ? Ну, посмотримъ, — Гольманъ снялъ телефонную трубку.

— Кабинетъ начальника УРО. Тов. Якименко? Говоритъ начальникъ оперативной группы Гольманъ... Здѣсь у насъ въ производствѣ имѣется дѣло по обвиненію нѣкоего Солоневича въ кражѣ документовъ подпорожскаго УРЧ... Ага? Такъ, такъ... Ну, хорошо. Пустимъ на прекращеніе. Да, здѣсь. Здѣсь, у меня въ кабинетѣ, — Гольманъ протягиваетъ мнѣ трубку.

— Вы, оказывается, здѣсь, — слышу голосъ Якименки. — А сынъ вашъ? Великолѣпно! Гдѣ работаете?

Я сказалъ, что вотъ собираюсь устраиваться по старой спеціальности — по спорту...

— Ага, ну, желаю вамъ успѣха. Если что-нибудь будетъ нужно — обращайтесь ко мнѣ.

И тонъ, и предложенія Якименки оставляютъ во мнѣ недоумѣніе. Я такъ былъ увѣренъ, что Якименки знаетъ всю исторію съ бамовскими списками и что мнѣ было бы лучше ему и на глаза не показываться — и вотъ...

— Значитъ, вопросъ урегулированъ. Очень радъ. Я знаю, что вы можете работать, если захотите. Но, тов. Солоневичъ, никакихъ преній! Абсолютная дисциплина!

— Мнѣ сейчасъ не до преній.

— Давно бы такъ — не сидѣли бы здѣсь. Сейчасъ я занесу Радецкому для подписи бумажку насчетъ васъ. Посидите въ пріемной, подождите...

...Я сижу въ пріемной. Здѣсь — центръ ББКовскаго ГПУ. Изъ кабинетовъ выходятъ и входятъ какія-то личности пинкертоновскаго типа... Тащатъ какихъ-то арестованныхъ. Рядомъ со мною, подъ охраной двухъ оперативниковъ, сидитъ какой-то старикъ, судя по внѣшнему виду — священникъ. Онъ прямо, не мигая, смотритъ куда-то вдаль, за стѣнки третьяго отдѣла, и какъ будто подсчитываетъ оставшіеся ему дни его земной жизни... Напротивъ — какой-то неопредѣленнаго вида парень съ лицомъ изможденнымъ до полнаго сходства съ лицомъ скелета... Какая-то женщина беззвучно плачетъ, уткнувшись лицомъ въ свои колѣни... Это, видимо, люди, ждущіе разстрѣла, — мелкоту сюда не вызываютъ... Меня охватываетъ чувство какого-то гнуснаго, липкаго отвращенія — въ томъ числѣ и къ самому себѣ: почему я здѣсь сижу не въ качествѣ арестованнаго, хотя и я вѣдь заключенный... Нѣтъ, нужно выкарабкиваться и бѣжать, бѣжать, бѣжать...

Приходитъ Гольманъ съ бумажкой въ рукѣ.

— Вотъ это — для перевода васъ на первый лагпунктъ и прочее, подписано Радецкимъ... — Гольманъ недоумѣнно и какъ будто чуть чуть недовольно пожимаетъ плечами... — Радецкій вызываетъ васъ къ себѣ съ сыномъ... Какъ будто онъ васъ знаетъ... Завтра въ девять утра...

О Радецкомъ я не знаю рѣшительно ничего, кромѣ того, что онъ, такъ сказать, Дзержинскій или Ягода — въ карельскомъ и ББКовскомъ масштабѣ. Какого чорта ему отъ меня нужно? Да еще и съ Юрой? Опять въ голову лѣзутъ десятки безпокойныхъ вопросовъ...

Вечеромъ ко мнѣ подходитъ начальникъ колонны:

— Солоневичъ старшій, къ начальнику лагпункта.

Видъ у начальника колонны мрачно-угрожающій: вотъ теперь-то ты насчетъ загибовъ не поговоришь... Начальникъ лагпункта смотритъ совсѣмъ уже — правда, этакимъ низовымъ, "волостного масштаба" — инквизиторомъ.

— Ну-съ, гражданинъ Солоневичъ, — начинаетъ онъ леденящимъ душу тономъ, — потрудитесь-ка вы разъяснить намъ всю эту хрѣновину.

На столѣ у него — цѣлая кипа моихъ пресловутыхъ требованій... А у меня въ карманѣ — бумажка за подписью Радецкаго.

— Загибчики все разъяснялъ, — хихикаетъ начальникъ колонны.

У обоихъ — удовлетворенно сладострастный видъ: вотъ, дескать, поймали интеллигента, вотъ мы его сейчасъ... Во мнѣ подымается острая рѣжущая злоба, злоба на всю эту стародубцевскую сволочь. Ахъ, такъ думаете, что поймали? Ну, мы еще посмотримъ, кто — кого.

— Какую хрѣновину? — спрашиваю я спокойнымъ тономъ. — Ахъ, это? Съ требованіями?... Это меня никакъ не интересуетъ.

— Что вы тутъ мнѣ дурака валяете, — вдругъ заоралъ начальникъ колонны. — Я васъ, мать вашу...

Я протягиваю къ лицу начальника колонны лагпункта свой кулакъ:

— А вы это видали? Я вамъ такой матъ покажу, что вы и на Лѣсной Рѣчкѣ не очухаетесь.

По тупой рожѣ начальника, какъ тѣни по экрану, мелькаетъ ощущеніе, что если нѣкто поднесъ ему кулакъ къ носу, значитъ, у этого нѣкто есть какія-то основанія не бояться, мелькаетъ ярость, оскорбленное самолюбіе и — многое мелькаетъ: совершенно то же, что въ свое время мелькало на лицѣ Стародубцева.

— Я вообще съ вами разговаривать не желаю, — отрѣзываю я. — Будьте добры заготовить мнѣ на завтра препроводительную бумажку на первый лагпунктъ.

Я протягиваю начальнику лагпункта бумажку, на которой надъ жирнымъ краснымъ росчеркомъ Радецкаго значится: "Такого-то и такого-то немедленно откомандировать въ непосредственное распоряженіе третьяго отдѣла. Начальнику перваго лагпункта предписывается обезпечить указанныхъ"...