Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Ну, и чего вы мнѣ объ этомъ разсказываете — будто я самъ не знаю... Вамъ хорошо было учиться, никуда васъ не гоняли, сидѣли и зубрили... А тутъ мотаешься, какъ навозъ въ проруби... И работа на производствѣ, и комсомольская нагрузка, и профсоюзная нагрузка, и всякіе субботники... Чтобы учиться — зубами время вырывать надо. Мѣсяцъ поучишься — потомъ попрутъ куда-нибудь на село — начинай сначала... Да еще и жрать нечего... Нѣтъ, ужъ вы мнѣ насчетъ стараго режима — оставьте...

Я отвѣтилъ, что хлѣбъ свой я зарабатывалъ съ пятнадцати лѣтъ, экзаменъ на аттестатъ зрѣлости сдалъ экстерномъ, въ университетѣ учился на собственныя деньги и что такихъ, какъ я, было сколько угодно. Пиголица отнесся къ моему сообщенію съ нескрываемымъ недовѣріемъ, но спорить не сталъ:

— Теперь стараго режима нѣту — такъ можно про него что угодно говорить... Правящимъ классамъ, конечно, очень неплохо жилось, я и не говорю, зато трудящійся народъ...

Акульшинъ угрюмо кашлянулъ.

— Трудящійся народъ, — сказалъ онъ, не отрывая глазъ отъ печки, — трудящійся народъ по лагерямъ не сидѣлъ и съ голодухи не дохъ... А ходъ былъ — куда хочешь: хочешь — на заводъ, хочешь — въ университетъ...

— Такъ ты мнѣ еще скажешь, что крестьянскому парню можно было въ университетъ идти?

— Скажу... И не то еще скажу... А куда теперь крестьянскому парню податься, когда ему ѣсть нечего? Въ колхозъ?

— А почему же не въ колхозъ?

— А такіе, какъ ты, будутъ командовать, — презрительно спросилъ Акульшинъ и, не дожидаясь отвѣта, продолжалъ о давно наболѣвшемъ: — на дуракахъ власть держится; понабрали дураковъ, лодырей, пропойцъ — вотъ и командуютъ: пятнадцать лѣтъ изъ голодухи вылѣзть не можемъ.

— Изъ голодухи? Ты думаешь, городской рабочій не голодаетъ? А кто эту голодуху устроилъ? Саботируютъ, сволочи, скотъ рѣжутъ, кулачье...

— Кулачье?... — Усы Акульшина встали дыбомъ. — Кулачье? Это кулачье-то Россію разорило? А? Кулачье, а не товарищи-то ваши съ револьверами и лагерями? Кулачье? Ахъ, ты, сукинъ ты сынъ, соплякъ. — Акульшинъ запнулся, какъ бы не находя словъ для выраженія своей ярости. — Ахъ, ты, сукинъ сынъ, выдвиженецъ...

Выдвиженца Пиголица вынести не смогъ.

— А вы, папаша, — сказалъ онъ ледянымъ тономъ, — если пришли грѣться, такъ грѣйтесь, а то за выдвиженца можно и по мордѣ получить.

Акульшинъ грузно поднялся съ табуретки.

— Это — ты-то... по мордѣ... — и сдѣлалъ шагъ впередъ.

Вскочилъ и Пиголица. Въ лицѣ Акульшина была неутолимая ненависть ко всякаго рода активистамъ, а въ Пиголицѣ онъ не безъ нѣкотораго основанія чувствовалъ нѣчто активистское. Выдвиженецъ же окончательно вывелъ Пиголицу изъ его и безъ того весьма неустойчиваго нервнаго раздраженія. Терминъ "выдвиженецъ" звучитъ въ неоффиціальной Россіи чѣмъ-то глубоко издѣвательскимъ и по убойности своей превосходитъ самый оглушительный матъ. Запахло дракой. Юра тоже вскочилъ.

— Да бросьте вы, ребята, — началъ было онъ... Однако, моментъ для мирныхъ переговоровъ оказался неподходящимъ. Акульшинъ вѣжливо отстранилъ Юру, какъ-то странно исподлобья уставился въ Пиголицу и вдругъ схватилъ его за горло. Я, проклиная свои давешнія уроки джіу-джитсу, ринулся на постъ миротворца. Но въ этотъ моментъ дверь кабинки раскрылась и оттуда, какъ deus ex machina, появились Ленчикъ и Середа. На все происходившее Ленчикъ реагировалъ довольно неожиданно.

— Ура, — заоралъ онъ. — Потасовочка? Рабоче-крестьянская смычка? Вотъ это я люблю... Вдарь его, папаша, по заду... Покажи ему, папаша...

Середа отнесся ко всему этому съ менѣе зрѣлищной точки зрѣнія.

— Эй, хозяинъ, пришелъ въ чужой домъ, такъ рукамъ воли не давай. Пусти руку. Въ чемъ тутъ дѣло?

Къ этому моменту я уже вѣжливо обжималъ Акульшина за талію. Акульшинъ отпустилъ руку и стоялъ, тяжело сопя и не сводя съ Пиголицы взгляда, исполненнаго ненависти. Пиголица стоялъ, задыхаясь, съ перекошеннымъ лицомъ...

— Та-акъ, — протянулъ онъ... — Цѣльной, значитъ, бандой собрались... Та-акъ.

Никакой "цѣльной банды", конечно, и въ поминѣ не было — наоборотъ, въ сущности, всѣ стали на его, Пиголицы, защиту. Но подъ бандой Пиголица разумѣлъ, видимо, весь "старый міръ", который онъ когда-то былъ призванъ "разрушить"; да и едва-ли Пиголица находился въ особенно вмѣняемомъ состояніи.

— Та-акъ, — продолжалъ онъ, — по старому режиму, значитъ, дѣйствуете...

— При старомъ режимѣ, дорогая моя пташечка Пиголица, — снова затараторилъ Ленчикъ, — ни въ какомъ лагерѣ ты бы не сидѣлъ, а уважаемый покойничекъ, папаша твой то-есть, просто загнулъ бы тебѣ въ свое время салазки, да всыпалъ бы тебѣ, сколько полагается.

"Салазки" добили Пиголицу окончательно. Онъ осѣкся и стремительно ринулся къ полочкѣ съ инструментами и дрожащими руками сталъ вытаскивать оттуда какое-то зубило. "Ахъ, такъ салазки, я вамъ покажу салазки". Юра протиснулся какъ-то между нимъ и полкой и дружественно обхватилъ парня за плечи...

— Да, брось ты, Сашка, брось, не видишь что-ли, что ребята просто дурака валяютъ, разыгрываютъ тебя...

— Ага, разыгрываютъ, вотъ я имъ покажу розыгрышъ...

Зубило было уже въ рукахъ Пиголицы. На помощь Юрѣ бросились Середа и я...

— Разыгрываютъ... Осточертѣли мнѣ эти розыгрыши. Всякая сволочь въ носъ тыкаетъ: дуракъ, выдвиженецъ, грабитель... Что, грабилъ я тебя? — вдругъ яростно обернулся онъ къ Акульшину.

— А что, не грабилъ?

— Послушай, Саша, — нѣсколько неудачно вмѣшался Юра, — вѣдь и въ самомъ дѣлѣ грабилъ. На хлѣбозаготовки вѣдь ѣздилъ?

Теперь ярость Пиголицы обрушилась на Юру.

— И ты — тоже. Ахъ, ты, сволочь, а тебя пошлютъ, такъ ты не поѣдешь. А ты на какомъ хлѣбѣ въ Берлинѣ учился? Не на томъ, что я на заготовкахъ грабилъ?

Замѣчаніе Пиголицы могло быть вѣрно въ прямомъ смыслѣ и оно безусловно было вѣрно въ переносномъ. Юра сконфузился.

— Я не про себя говорю. Но вѣдь Акульшину-то отъ этого не легче, что ты — не самъ, а тебя посылали.

— Стойте ребята, — сурово сказалъ Середа, — стойте. А ты, папашка, послушай: я тебя знаю. Ты въ третьей плотницкой бригадѣ работалъ?

— Ну, работалъ, — какъ-то подозрительно отвѣтилъ Акульшинъ.

— Новое зданіе ШИЗО строилъ?

— Строилъ.

— Заставляли?

— А что, я по своей волѣ здѣсь?

— Такъ какая разница: этого паренька заставляли грабить тебя, а тебя заставляли строить тюрьму, въ которой этотъ паренекъ сидѣть, можетъ, будетъ? Что, своей волей мы тутъ всѣ сидимъ? Тьфу, — свирѣпо сплюнулъ Середа, — вотъ, мать вашу... сволочи, сукины дѣти... Семнадцать лѣтъ Пиголицу мужикомъ по затылку бьютъ, а Пиголицей изъ мужика кишки вытягиваютъ... Такъ еще не хватало, чтобы вы для полнаго комплекта удовольствія еще другъ другу въ горло и по своей волѣ цѣплялись.. Ну, и дубина народъ, прости Господи. Замѣсто того, чтобы раскумекать, кто и кѣмъ васъ лупитъ — не нашли другого разговору, какъ другъ другу морды бить... А тебѣ, хозяинъ, — стыдно, старый ты мужикъ, тебѣ ужъ давно бы пора понять.