Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Мы были безусловно сыты. Я не дѣлалъ почти ничего, Юра не дѣлалъ рѣшительно ничего, его техникумъ оказался такой же халтурой, какъ и "Динамо". Мы играли въ теннисъ, иногда и съ Радецкимъ, купались, забирали кипы книгъ, выходили на берегъ озера, укладывались на солнышкѣ и читали цѣлыми днями. Это было курортное житье, о какомъ московскій инженеръ и мечтать не можетъ. Если бы я остался въ лагерѣ, то по совокупности тѣхъ обстоятельствъ, о которыхъ рѣчь будетъ идти ниже, я жилъ бы въ условіяхъ такой сытости, комфорта и безопасности и даже... свободы, какія недоступны и крупному московскому инженеру... Мнѣ все это лѣто вспоминалась фраза Марковича: если ужъ нужно, чтобы было ГПУ, такъ пусть оно лучше будетъ у меня подъ бокомъ. У меня ГПУ было подъ бокомъ — тотъ же Радецкій. Если бы не перспектива побѣга, я спалъ бы въ лагерѣ гораздо спокойнѣе, чѣмъ я спалъ у себя дома, подъ Москвой. Но это райское житье ни въ какой степени не противорѣчило тому, что уже въ 15 верстахъ къ сѣверу цѣлые лагпункты вымирали отъ цынги, что въ 60-ти верстахъ къ сѣверу колонизаціонный отдѣлъ разселялъ "кулацкія" семьи, цѣлое воронежское село, потерявшее за время этапа свыше шестисотъ своихъ дѣтишекъ, что еще въ 20-ти верстахъ сѣвернѣе была запиханная въ безысходное болото колонія изъ 4.000 безпризорниковъ, обреченныхъ на вымираніе... Наше райское житье въ Медгорѣ и перспективы такого матеріальнаго устройства, какого — я не знаю — добьюсь ли въ эмиграціи, ни въ какой степени и ни на одну секунду не ослабляли нашей воли къ побѣгу, какъ не ослабило ея и постановленіе отъ 7 іюня 1934 года, устанавливающее смертную казнь за попытку покинуть соціалистическій рай. Можно быть не очень хорошимъ христіаниномъ, но лучшій ББКовскій паекъ, на фонѣ "дѣвочекъ со льдомъ", въ глотку какъ-то не лѣзъ...

Методическія указанія для тов. Медовара занимали очень немного времени. Книги я, само собою разумѣется, и писать не собирался, авансъ, впрочемъ, получилъ — сто рублей: единственное, что я остался долженъ совѣтской власти. Впрочемъ, и совѣтская власть мнѣ кое что должна. Какъ-нибудь сосчитаемся...

Моей основной задачей былъ подборъ футбольной команды для того, что Радецкій поэтически опредѣлялъ, какъ "вставка пера Ленинграду". Вставить, въ сущности, можно было бы: изъ трехсотъ тысячъ человѣкъ можно было найти 11 футболистовъ. Въ Медгорѣ изъ управленческихъ служащихъ я организовалъ три очень слабыя команды и для дальнѣйшаго подбора рѣшилъ осмотрѣть ближайшіе лагерные пункты. Административный отдѣлъ заготовилъ мнѣ командировочное удостовѣреніе для проѣзда на пятый лагпунктъ — 16 верстъ къ югу по желѣзной дорогѣ и 10 — къ западу, въ тайгу. На командировкѣ стоялъ штампъ: "Слѣдуетъ въ сопровожденіи конвоя".

— По такой командировкѣ, — сказалъ я начальнику Адмотдѣла, — никуда я не поѣду.

— Ваше дѣло, — огрызнулся начальникъ, — не поѣдете, васъ посадятъ — не меня.

Я пошелъ къ Медовару и сообщилъ ему объ этомъ штампѣ; по такой командировкѣ ѣхать, это — значитъ подрывать динамовскій авторитетъ.

— Такъ я же вамъ говорилъ: тамъ же сидятъ одни сплошные идіоты. Я сейчасъ позвоню Радецкому.

Въ тотъ же вечеръ мнѣ эту командировку принесли, такъ сказать, "на домъ" — въ баракъ. О конвоѣ въ ней не было уже ни слова.

На проѣздъ по желѣзной дорогѣ я получилъ 4 р. 74 коп., но, конечно, пошелъ пѣшкомъ: экономія, тренировка и развѣдка мѣстности. Свой рюкзакъ я набилъ весьма основательно, для пробы: какъ подорожные патрули отнесутся къ такому рюкзаку и въ какой степени они его будутъ ощупывать. Однако, посты, охранявшіе выходы изъ медгорскаго отдѣленія соціалистическаго рая, у меня даже и документовъ не спросили. Не знаю — почему.

Желѣзная дорога петлями вилась надъ берегомъ Онѣжскаго озера. Справа, то-есть съ запада, на нее наваливался безформенный хаосъ гранитныхъ обломковъ — слѣды ледниковъ и динамита. Слѣва, внизъ къ озеру, уходили склоны, поросшіе непроходимой чащей всякихъ кустарниковъ. Дальше разстилалось блѣдно-голубое полотно озера, изрѣзанное бухтами, губами, островами, проливами.

Съ точки зрѣнія живописной этотъ ландшафтъ въ лучахъ яркаго весенняго солнца былъ изумителенъ. Съ точки зрѣнія практической онъ производилъ угнетающее и тревожное впечатлѣніе: какъ по такимъ джунглямъ и обломкамъ пройти 120 верстъ до границы?

Пройдя верстъ пять и удостовѣрившись, что меня никто не видитъ и за мной никто не слѣдитъ, я нырнулъ къ западу, въ кусты, на развѣдку мѣстности. Мѣстность была окаянная. Каменныя глыбы, навороченный въ хаотическомъ безпорядкѣ, на нихъ какимъ-то чудомъ росли сосны, ели, можевельникъ, иногда осина и береза. Подлѣсокъ состоялъ изъ кустарника, черезъ который приходилось не проходить, а продираться. Кучи этихъ глыбъ вдругъ обрывались какими-то гигантскими ямами, наполненными водой, камни были покрыты тонкимъ и скользкимъ слоемъ мокраго мха. Потомъ, верстахъ въ двухъ, камни кончились, и на ширину метровъ двухсотъ протянулось какое-то болото, которое пришлось обойти съ юга. Дальше — снова начинался поросшій лѣсомъ каменный хаосъ, подымавшійся къ западу какимъ-то невысокимъ хребтомъ. Я взобрался и на хребетъ. Онъ обрывался почти отвѣсной каменной стѣной, метровъ въ 50 высоты, на верху были "завалы", которые, впослѣдствіи, въ дорогѣ, стоили намъ столько времени и усилій. Это былъ въ безпорядкѣ наваленный буреломъ, сваленныя бурями деревья, съ перепутавшимися вѣтками, корнями, сучьями. Пробраться вообще невозможно, нужно обходить. Я обошелъ. Внизу, подъ стѣной, ржавѣло какое-то болото, поросшее осокой. Я кинулъ въ него булыжникъ. Булыжникъ плюхнулся и исчезъ. Да, по такимъ мѣстамъ бѣжать — упаси Господи. Но съ другой стороны, въ такія мѣста нырнуть и тутъ ужъ никто не разыщетъ.

Я вышелъ на желѣзную дорогу. Оглянулся — никого. Прошелъ еще версты двѣ и сразу почувствовалъ, что смертельно усталъ, ноги не двигаются. Возбужденіе отъ первой прогулки на волѣ прошло, а мѣсяцы одиночки, УРЧа, лагернаго питанія и нервовъ — сказывались. Я влѣзъ на придорожный камень, разостлалъ на немъ свою кожанку, снялъ рубашку, подставилъ свою одряхлѣвшую за эти мѣсяцы кожу подъ весеннее солнышко, закурилъ самокрутку и предался блаженству.

Хорошо... Ни лагеря, ни ГПУ... Въ травѣ дѣловито, какъ Медоваръ, суетились какія-то козявки. Какая-то пичужка со столь же дѣловитымъ видомъ перелетала съ дерева на дерево и оживленно болтала сама съ собой... Дѣла у нея явственно не была никакого, а болтаетъ и мечется она просто такъ, отъ весны, отъ радости птичьей своей жизни. Потомъ мое вниманіе привлекла бѣлка, которая занималась дѣломъ еще болѣе серьезнымъ: ловила собственный хвостъ. Хвостъ удиралъ, куда глаза глядятъ, и бѣлка во погонѣ за своимъ пушистымъ продолженіемъ вьюномъ вертѣлась вокругъ ствола мохнатой ели, рыжимъ, солнечнымъ зайчикомъ мелькала въ вѣтвяхъ. Въ этой игрѣ она развивала чудовищное количество лошадиныхъ силъ, это не то, что я: верстъ двѣнадцать прошелъ и уже выдохся. Мнѣ бы такой запасъ энергіи — дня не просидѣлъ бы въ СССР. Я приподнялся, и бѣлочка замѣтила меня. Ея тоненькій, подвижной носикъ выглянулъ изъ-за ствола, а хвостъ остался тамъ, гдѣ былъ — съ другой стороны. Мое присутствіе бѣлкѣ не понравилось: она крѣпко выругалась на своемъ бѣличьемъ языкѣ и исчезла. Мнѣ стало какъ-то и грустно, и весело: вотъ живетъ же животина — и никакихъ тебѣ ГПУ...