Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

По полотну дороги шагали трое какихъ-то мужиковъ, одинъ постарше — лѣтъ подъ пятьдесятъ, двое другихъ помоложе — лѣтъ подъ двадцать-двадцать пять. Они были невыразимо рваны. На ногахъ у двоихъ были лапти, на ногахъ у третьяго — рваные сапоги. Весь ихъ багажъ состоялъ изъ микроскопическихъ узелковъ, вѣроятно, съ хлѣбомъ. На бѣглецовъ изъ лагеря они какъ-то не были похожи. Подходя, мужики поздоровались со мной. Я отвѣтилъ, потомъ старикъ остановился и спросилъ:

— А спичекъ нѣтути, хозяинъ?

Спички были. Я вытащилъ коробку. Мужикъ перелѣзъ черезъ канаву ко мнѣ. Видъ у него былъ какой-то конфузливый.

— А можетъ, и махорочка-то найдется?.. Я объ спичкахъ только такъ, чтобы посмотрѣть, каковъ человѣкъ есть...

Нашлась и махорочка. Мужикъ бережно свернулъ собачью ножку. Парни робко топтались около, умильно поглядывая на махорку. Я предложилъ и имъ. Они съ конфузливой спѣшкой подхватили мой кисетъ и такъ же бережно, не просыпая ни одной крошки, стали свертывать себѣ папиросы. Усѣлись, закурили.

— ДЈнъ пять уже не куривши, — сказалъ старикъ, — тянетъ — не дай, Господи...

— А вы откуда? Заключенные?

— Нѣтъ, по вольному найму работали, на лѣсныхъ работахъ. Да нѣту никакой возможности. Еле живы вырвались.

— Заработать собирались, — саркастически сказалъ одинъ изъ парней. — Вотъ и заработали, — онъ протянулъ свою ногу въ рваномъ лаптѣ, — вотъ и весь заработокъ.

Мужикъ какъ-то виновато поежился:

— Да кто-жъ его зналъ...

— Вотъ, то-то и оно, — сказалъ парень, — не знаешь — не мути.

— Что ты все коришь? — сказалъ мужикъ, — пріѣхали люди служащіе, люди государственные, говорили толкомъ — за кубометръ погрузки — рупь съ полтиной. А какъ сюда пріѣхали, хорошая погрузка — за полъ версты баланы таскать, да еще и по болоту. А хлѣба-то полтора фунта — и шабашъ, и болѣ ничего, каши и той нѣту. Потаскаешь тутъ.

— Значитъ, завербовали васъ?

— Да, ужъ такъ завербовали, что дальше некуда...

— Одежу собирались справить, — ядовито сказалъ парень, — вотъ тебѣ и одежа.

Мужикъ сдѣлалъ видъ, что не слышалъ этого замѣчанія.

— Черезъ правленіе колхоза, значитъ. Тутъ не поговоришь. Приказъ вышелъ — дать отъ колхоза сорокъ человѣкъ, ну — кого куда. Кто на торфы подался, кто куда... И договоръ подписывали, вотъ тебѣ и договоръ. Теперь далъ бы Богъ домой добраться.

— А дома-то что? — спросилъ второй парень.

— Ну, дома-то оно способнѣе, — не особенно увѣренно сказалъ мужикъ. — Дома-то — оно не пропадешь.

— Пропадешь въ лучшемъ видѣ, — сказалъ ядовитый парень. — Дома для тебя пироги пекутъ. Пріѣхалъ, дескать, Федоръ Ивановичъ, заработочекъ, дескать, привезъ...

— Да и трудодней нѣту, — грустно замѣтилъ парень въ сапогахъ. — Кто и съ трудоднями, такъ ѣсть нечего, а ужъ ежели и безъ трудодней — прямо ложись и помирай...

— А откуда вы?

— Да мы Смоленскіе. А вы кто будете? Изъ начальства здѣшняго?

— Нѣтъ, не изъ начальства, заключенный въ лагерѣ.

— Ахъ, ты, Господи... А вотъ люди сказываютъ, что въ лагерѣ теперь лучше, какъ на волѣ, хлѣбъ даютъ, кашу даютъ... (Я вспомнилъ девятнадцатый кварталъ — и о лагерѣ говорить не хотѣлось). А на волѣ? — продолжалъ мужикъ. — Вотъ тебѣ и воля: сманили сюда, въ тайгу, ѣсть не даютъ, одежи нѣту, жить негдѣ, комары поѣдомъ ѣдятъ, а домой не пускаютъ, документа не даютъ. Мы ужъ Христомъ Богомъ молили: отпустите, видите сами — помремъ мы тутъ. Отощавши мы еще изъ дому, силъ нѣту, а баланы самые легкіе — пудовъ пять... Да еще по болоту... Все одно, говорю — помремъ... Ну, пожалѣли, дали документъ. Вотъ такъ и идемъ, гдѣ хлѣба попросимъ, гдѣ что... Верстовъ съ пятьдесятъ на чугункѣ проѣхали... Намъ бы до Питера добраться.

— А въ Питерѣ что? — спросилъ ядовитый парень. — Накормятъ тебя въ Питерѣ, какъ же...

— Въ Питерѣ накормятъ, — сказалъ я. Я еще не видалъ примѣра, чтобы недоѣдающій горожанинъ отказалъ въ кускѣ хлѣба голодающему мужику. Годъ тому назадъ, до паспортизаціи, столицы были запружены нищенствующими малороссійскими мужиками — давали и имъ.

— Ну что-жъ, придется христорадничать, — покорно сказалъ мужикъ.

— Одежу думалъ справить, — повторилъ ядовитый парень. — А теперь что и было, разлѣзлось: домой голышемъ придемъ. Ну, пошли, что ли?

Трое вольныхъ гражданъ СССР поднялись на ноги. Старикъ умильно посмотрѣлъ на меня: — А можетъ, хлѣбца лишняго нѣту? А?

Я сообразилъ, что до лагпункта я могу дойти и не ѣвши, а тамъ ужъ какъ-нибудь накормятъ. Я развязалъ свой рюкзакъ, досталъ хлѣбъ, вмѣстѣ съ хлѣбомъ лежалъ завернутый кусочекъ сала, граммовъ на сто. При видѣ сала у мужика дыханье сперло.

"Сало, вишь ты, Господи Боже!" — Я отдалъ мужикамъ и сало. Кусочекъ былъ съ аптекарской точностью подѣленъ на три части... "Вотъ это, значитъ, закусимъ, — восторженно сказалъ мужикъ, — эхъ, ты, на что ужъ есесерія, а и тутъ добрые люди не перевелись"...

Вольнонаемные ушли. Бѣлочка снова выглянула изъ-за еловаго ствола и уставилась на меня бусинками своихъ глазъ... Бусинки какъ будто говорили: что, культуру строите? въ Бога вѣруете? науки развиваете? — ну, и дураки...

Возражать было трудно. Я одѣлся, навьючилъ на спину свой рюкзакъ и пошелъ дальше.

Верстахъ въ двухъ, за поворотомъ дороги, я наткнулся на своихъ мужичковъ, которыхъ обыскивалъ вохровскій патруль: одинъ вохровцевъ общупывалъ, другой разсматривалъ документы, третій стоялъ въ шагахъ десяти, съ винтовкой на изготовку. Было ясно, что будутъ "провѣрять" и меня. Документы у меня были въ полномъ порядкѣ, но безчисленные обыски, которымъ я, какъ и каждый гражданинъ "самой свободной республики въ мірѣ", подвергался на своемъ вѣку, выработали, вмѣсто привычки, какую-то особенно отвратительную нервную, рабью дрожь передъ каждою такой "провѣркой", даже и въ тѣхъ случаяхъ, когда такая "провѣрка" никакого рѣшительно риска за собой не влекла, какъ было и въ данномъ случаѣ. И сейчасъ же въ мозгу привычный совѣтскій "условный рефлексъ": какъ бы этакъ извернуться.

Я подошелъ къ группѣ вохровцевъ, сталъ, засунулъ руки въ карманы и посмотрѣлъ на все происходящее испытующимъ окомъ:

— Что, бѣгунковъ подцѣпили?

Вохровецъ недовольно оторвался отъ документовъ.

— Чортъ его знаетъ, можетъ, и бѣгунки. А вы кто? Изъ лагеря?

Положеніе нѣсколько прояснилось: вохровецъ спросилъ не грубо: "вы заключенный", а "дипломатически" — "вы не изъ лагеря?"

— Изъ лагеря, — отвѣтилъ я административнымъ тономъ.

— Чортъ его знаетъ, — сказалъ вохровецъ, — документы-то какіе-то липоватые...

— А ну-ка, покажите-ка ихъ сюда...

Вохровецъ протянулъ мнѣ нѣсколько бумажекъ. Въ нихъ нелегко было разобраться и человѣку съ нѣсколько большими стажемъ, чѣмъ вохровецъ. Тутъ было все, что навьючиваетъ на себя многострадальный совѣтскій гражданинъ, дѣйствующій по принципу — масломъ каши не испортишь: чортъ его знаетъ, какая именно бумажка можете показаться наиболѣе убѣдительной носителямъ власти и нагановъ... Былъ же у меня случай, когда отъ очень непріятнаго ареста меня спасъ сезонный желѣзнодорожный билетъ, который для "властей" наиболѣе убѣдительно доказывалъ мою самоличность, и это при наличіи паспорта, профсоюзной книжки, постояннаго удостовѣренія газеты "Трудъ", ея командировочнаго удостовѣренія и цѣлой коллекціи бумаженокъ болѣе мелкаго масштаба. Исходя изъ этого принципа, одинъ изъ парней захватилъ съ собой и свидѣтельство Загса о рожденіи у него дочки Евдокіи. Евдокія помогала плохо: самый важный документъ — увольнительное свидѣтельство было выдано профсоюзомъ, а профсоюзъ такихъ удостовѣреній выдавать не имѣетъ права. И вообще бумажка была, какъ говорилъ вохровецъ, "липоватая". Во многихъ мѣстахъ СССР, не вездѣ, но почти вездѣ, крестьянинъ, отлучающійся за предѣлы своего района, долженъ имѣть увольнительное удостовѣреніе отъ сельсовѣта: они обычно выдаются за литръ водки. За какой-то литръ получилъ свою бумажку и этотъ парень, по лицу его видно было, что за эту-то бумажку онъ боялся больше всего: парень стоялъ ни живъ, ни мертвъ.