Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Я хотѣлъ бы привести одинъ примѣръ, который, какъ мнѣ кажется, можетъ внести нѣкоторую ясность въ "діалектику" совѣтскихъ достиженій.

Въ декабрѣ 1928 года я обслѣдовалъ лыжныя станціи Москвы. Обслѣдованіе выяснило такіе факты. Рядовые рабочіе и служащіе по своимъ выходнымъ днямъ часовъ съ семи-восьми утра пріѣзжаютъ на лыжныя станціи и становятся въ очередь за лыжами. Стоятъ и два, и три, и четыре часа — иногда получаютъ лыжи — иногда не получаютъ. Лыжъ не хватаетъ потому, что власть на ихъ же, этихъ рабочихъ и служащихъ, деньги (профсоюзные взносы) строитъ предназначенные для втиранія очковъ стадіоны и не строитъ предназначенныхъ для массы лыжныхъ станціи и фабрикъ... Такъ она не строитъ ихъ и до сихъ поръ. Но каждому иностранцу власть можетъ показать великолѣпный стадіонъ "Динамо" и сказать — вотъ наши достиженія. Стадіонъ "Динамо" обошелся около 12 милліоновъ рублей — и это при условіи использованія почти безплатнаго труда заключенныхъ, а лыжныхъ станцій подъ Москвой — путныхъ, хотя и маленькихъ — только двѣ: одна военнаго вѣдомства, другая союза служащихъ, построенная мною въ результатѣ жестокой борьбы и очень существеннаго риска... Стадіонъ занять публикой раза три въ годъ, а остальные 360 дней — пусть абсолютно; лыжныя станціи работаютъ ежедневно — и съ работой справиться не могутъ. Гимнастическаго зала въ Москвѣ нѣтъ почти ни одного.

Живая потребность массъ въ физкультурѣ, вызванная не усиліями власти, а условіями жизни, — остается удовлетворенной по моимъ подсчетамъ примѣрно на 10—12%. Но передъ самымъ арестомъ я все еще пытался воевать, — правда, уже очень нерѣшительно — противъ проекта постройки въ Измайловскомъ звѣринцѣ гигантскаго "физкультурнаго комбината" съ колизейнаго типа стадіонами, расчитанными на 360.000 (!) сидячихъ мѣстъ, стоимостью въ 60 милліоновъ рублей, при использованіи того же труда заключенныхъ. Кажется, что этотъ комбинатъ все-таки начали строить.

Если вы вмѣсто физкультуры возьмете тягу къ учебѣ — то вы увидите, какъ оба эти явленія рождаются и развиваются по, такъ сказать, строго параллельнымъ линіямъ. Тяга къ учебѣ родилась, какъ реакція противъ данныхъ — совѣтскихъ — условій жизни, она охватываетъ десятки милліоновъ, и она остается неудовлетворенной: школъ нѣтъ, учебниковъ нѣтъ, программъ нѣтъ, преподавателей нѣтъ. Даже и тѣ школы, которыя числятся не только на бумагѣ (бумажныхъ школъ — очень много), отнимаютъ у молодежи чудовищное количество времени и силъ и не даютъ почти ничего, — результаты этого обученія видны по тѣмъ выдержкамъ изъ "Правды", которыя время отъ времени приводятся на страницахъ эмигрантскихъ газетъ. Школьныя зданія — даже въ Москвѣ — заняты въ три смѣны, и уже къ серединѣ второй смѣны въ классахъ рѣшительно нечѣмъ дышать, и ребята уже не соображаютъ ничего. Но стадіоны строятся, а школы — нѣтъ. Строятся канцеляріи, интуристскія гостиницы, дома совѣтовъ и союзовъ — но даже въ Москвѣ за семь лѣтъ моего тамъ пребыванія было построено не то 4, не то 5 новыхъ школьныхъ зданій. И уже подъ Москвой — хотя бы въ той же Салтыковкѣ съ ея 10-12 тысячами жителей и съ двумя школами — власть не въ состояніи даже поддерживать существующихъ школьныхъ зданій...

Объяснять все это глупостью совѣтскаго режима было бы наивно. Совѣтскій режимъ — что бы тамъ ни говорили — организованъ не для нуждъ страны, а для міровой революціи. Нужды страны ему, по существу, безразличны. Я не представляю себѣ, чтобы съ какой бы то ни было другой точки зрѣнія можно было логически объяснить и исторію съ лыжными станціями, и исторію со школами, и эпопею съ коллективизаціей, и трагедію съ лагерями. Но если вы станете именно на эту точку зрѣнія, то весь совѣтскій бытъ — и въ мелочахъ, и въ "гигантахъ" — получаетъ логическое и исчерпывающее объясненіе... Оно можетъ нравиться и можетъ не нравиться. Но, я думаю, другого — не найти...

Пятый лагпунктъ, въ силу своеобразнаго сцѣпленія обстоятельствъ нѣсколько изолированный отъ дѣйствія всесоюзнаго кабака, — былъ сытъ. И когда мѣсяцемъ позже я пришелъ сюда уже не для вылавливанія футболистовъ, а для организаціи физкультуры, полуторатысячная масса "лагернаго населенія" въ теченіе одного выходного дня построила гимнастическій городокъ и выровняла три площадки для волейбола. Въ карельскихъ условіяхъ это была весьма существенная работа — приходилось выворачивать камни по пять-десять тоннъ вѣсомъ и таскать носилками песокъ для засыпки образовавшихся ямъ. Но эта работа была сдѣлана быстро и дружно. Когда я сталъ проводить занятія по легкой атлетикѣ, то выяснилось, что изъ людей, пытавшихся толкать ядро, шесть человѣкъ — безъ всякой тренировки и, ужъ конечно, безъ всякаго стиля — толкнули его за 11 метровъ. Какой-то крестьянинъ среднихъ лѣтъ, въ сапогахъ и арестантскомъ платьѣ, тоже безъ тренировки и тоже безъ стиля, прыгнулъ въ длину 5,70; онъ же толкнулъ ядро на 11.80. Это и есть та черноземная сила, которая русскимъ дореволюціоннымъ спортомъ не была затронута совершенно, но которая, при нѣкоторой тренировкѣ, могла бы не оставить ни одной странѣ ни одного мірового рекорда. Я не могу объ этомъ говорить съ цифрами въ рукахъ, какъ могу говорить о рекордахъ, но я совершенно увѣренъ въ томъ, что въ этомъ "черноземѣ" — не только физическая сила. Отсюда шли Мамонтовы, Морозовы, Рябушинскіе, Горькіе и Рѣпины. Если сейчасъ физическая сила подорвана звѣрски, то интеллектуальная сила этого "чернозема", закаленная полуторадесятилѣтіемъ чудовищнаго напряженія и опыта, планами и разочарованіями, совѣтской агитаціей и совѣтской реальностью, построитъ такую будущую Россію, о какой намъ сейчасъ трудно и мечтать... Но это — въ томъ случаѣ, если физическихъ силъ хватитъ.

Изъ пятаго лагпункта я возвращался въ Медгору пѣшкомъ. Стояло очаровательное весеннее утро — такое утро, что не хотѣлось думать ни о революціи, ни о побѣгѣ. По обочинамъ дороги весело болтали весенніе ручейки, угрюмость таежнаго болота скрашивалась беззаботной болтовней птичьяго населенія и буйной яркостью весеннихъ цвѣтовъ. Я шелъ и думалъ о самыхъ веселыхъ вещахъ — и мои думы были прерваны чьимъ-то возгласомъ:

— ГалЈ, тов. Солоневичъ, не узнаете?

Узнавать было некого. Голосъ исходилъ откуда-то изъ-подъ кустовъ. Тамъ была густая тѣнь, и мнѣ съ моей освѣщенной солнцемъ позиціи не было видно ничего. Потомъ изъ кустовъ выползъ какой-то вохровецъ съ винтовкой въ рукѣ и съ лицомъ, закрытымъ "накомарникомъ" — густой тюлевой сѣткой отъ комаровъ:

— Не узнаете? — повторилъ вохровецъ.

— Вы бы еще мѣшокъ на голову накрутили — совсѣмъ легко было бы узнать...

Вохровецъ снялъ свой накомарникъ, и я узналъ одного изъ урокъ, въ свое время околачивавшихся въ третьемъ лагпунктѣ.